Война Фрэнси - Фрэнси Эпштейн

Внутри было темно. Понадобилось какое-то время для того, чтобы глаза привыкли и я начала различать очертания людей. Было так тесно, что пришлось сидеть, притянув ноги к груди. В нашем вагоне ехали заключенные из бараков для стариков, и многие из них были больны и очень напуганы.

Мы вчетвером сжались у двери, там же, где упали, и тихо плакали. Терезин не был раем на земле, но в тот момент нам казалось иначе. Мне было тяжелее всех, потому что я чувствовала, что их депортация лежит на моей совести. Мне было ужасно жаль всех нас, но больше всего я жалела малыша, сжавшегося у матери на руках.

То были мои последние в жизни полные отчаяния слезы, хотя на протяжении войны я часто плакала. По краям вагона были решетчатые окна, а в углу стояли два ведра. Одно — туалет, а во втором была вода. Для восьмидесяти двух собранных вместе человек они оба были слишком малы. Через пару часов мы попытались упорядочить царивший вокруг нас хаос.

На рассвете поезд ненадолго остановился. Дверь слегка приоткрылась и содержимое одного ведра выплеснули на рельсы, а второе охранники вновь наполнили водой. Затем были еще две остановки, но зловоние, жажда и стоны стали почти невыносимыми. Я думала о родителях. Они тоже прошли через все это. Но потом я вспомнила, что кто-то из Transportleitung[24] рассказывал, что их везли на пассажирском поезде, и им даже достались места у окна. Это немного успокоило меня, и, что бы ни ждало меня впереди, я заранее смирилась с этим.

Поздним вечером следующего дня поезд остановился на платформе с огромными буквами АУШВИЦ. Тогда это название ничего для меня не значило. Я поняла лишь то, что мы в Польше, потому что вторая половина надписи гласила: ОСВЕНЦИМ. Прежде чем двери открылись, я услышала вопли на немецком и польском языках. Брань становилась все громче, а когда двери вагона открылись, я увидела множество странных, толпящихся на остряке рельсов созданий в полосатых сине-серых пижамах и с обритыми головами, которые шумели не меньше немцев.

Нас спешно выгнали из вагонов, оставив только одежду и то, что было в карманах. Все узелки остались в вагоне, нас же оттеснили в длинную колонну и погнали по грунтовой дороге. С обеих сторон тянулся двойной ряд колючей проволоки, на которой через равные промежутки висели таблички с надписью Achtung Hochspannung[25]. Эта жуткая сцена освещалась лучами прожекторов сторожевых вышек, стоявших через каждые сто метров. За проволокой виднелись темные строения. Собаки и эсэсовцы были повсюду.

В темноте, стараясь не попадаться на глаза эсэсовцам, то и дело мелькали полосатые фигуры. Примерно на середине пути одно из этих существ, несущее закрытые носилки с трупом, материализовалось рядом со мной и промолвило: «Nazdar!»[26] Я с ужасом узнала Томми, нашего друга, который покинул Терезин в декабре. Он постарел и выглядел голодным. Томми быстро объяснил, что у нас заберут все ценные вещи, и Гонза, бывший сосед Джо, просит его передать мне, чтобы я сейчас отдала ему все, что хочу сберечь, а он тайно пронесет это в лагерь. У меня было мало вещей: пара наручных часов, перьевая ручка, зубная щетка, расческа и чулки. Я засунула это к трупу под простыню и Томми, никем незамеченный, растворился в темноте.

Нас отделили от мужчин и привели в огромный, похожий на конюшню барак, где заставили встать в шеренгу перед столами, за которыми сидели регистрировавшие нас заключенные польки в полосатой униформе. Эсэсовцы ушли, и вскоре появился Гонза и отвел меня в конец комнаты. Он сказал, что регистрация займет несколько часов, а я пока что могу посидеть и поесть. Он объяснил, что мы находимся в Биркенау и что это часть концентрационного лагеря Освенцим. Здесь, в так называемом «семейном лагере», в одном корпусе содержат мужчин и женщин из Чехии.

Он сказал, что первым делом меня ждет карантинная обработка. Это означало регистрацию, татуировку, распределение на работу, личный досмотр и общее запугивание. Остальным заключенным временно запрещалось общаться с нами. Только Гонза мог присутствовать на этой процедуре, потому что он стал старостой, или, как их здесь называли, капо барака, в котором жили дети. Только там выдавали более-менее нормальную еду, поэтому он мог накормить меня. Он уже слышал об аресте Джо от ребят, которые прибыли на предыдущих поездах, и поэтому ждал меня.

Гонза отныне стал моим ангелом-хранителем. Это он послал Томми и посоветовал сохранить часы на случай, если я заболею и мне понадобятся лекарства. Он считал детский барак самым безопасным местом в лагере, вот только почему — осталось для меня загадкой. Его помощник был мужем бывшей ученицы моей мамы. Он подошел к нам, осмотрел меня и небрежно заметил, что мне не позволят оставить сапоги для верховой езды, в которых я приехала, и предложил их спрятать.

Я не заметила знака, который глазами подал мне Гонза, и согласилась. У него был довольно маленький для мужчины размер ноги, и обмен состоялся. Было очевидно, что мои сапоги ему малы, а я выскальзывала из его ботинок, но в тот момент мне и правда было все равно. Да и к тому же он обещал, что мы поменяемся обратно, когда минует опасность.

В ту долгую первую ночь я научилась держаться подальше от польских заключенных, которые ненавидели евреев так же люто, как и нацисты, а порой и намного сильнее. Все заключенные должны были носить нарукавные повязки с разноцветными знаками, которые обозначали их категорию: еврей, политический заключенный или уголовник. Иногда эти категории пересекались. Например, среди политических заключенных встречались евреи. В основном это были коммунисты, социалисты или сторонники оппозиции со всей Европы. Некоторые из них еще до Освенцима отсидели в тюрьмах от пяти до восьми лет.

Без сомнения, самыми могущественными из всех, в основном потому, что они попали в Освенцим сразу после его основания в 1941 году, были поляки. Из-за своей природной склонности к антисемитизму они частенько становились «ушами» немцев и извлекали из этого максимальную для себя выгоду. Многих из них арестовали в индивидуальном порядке за преступление или в качестве профилактической меры.

Уголовники полностью оправдывали свое название: ничем не отличались от любых других преступников, а многие отбывали пожизненное наказание. Благодаря долгому сроку пребывания здесь, многие уже были капо и работали в канторах других частей концлагеря, а следовательно, имели доступ к информации не только по Биркенау. Как правило, большинство из них находили общий язык с эсэсовцами. Может, имело место родство душ? На нижней ступени иерархии были евреи и цыгане. Нас не считали политзаключенными, хотя я считаю, что именно ими мы и были.

Очереди к столам медленно таяли. Лекция закончилась. Гонзе нужно было немного поспать, и я вернулась в свою очередь. Секретари, регистрировавшие нас заключенные польки устали, и враждебности и властности у них поубавилось. Я предоставила личные данные, и мне быстро и безболезненно сделали татуировку на левом предплечье. Как и многие пожилые женщины, которые оказались в конце очереди, я попала в блок № 12. Это встревожило меня, но в итоге обернулось удачей.