Война Фрэнси - Фрэнси Эпштейн

Я хотела узнать, что стало с родителями, но она ничего не сказала и развернулась к Марго. Покачав головой, она сказала: «Сколько вдов… Сколько вдов…» Старушка рассказала Марго о событиях, которые и правда случились с ней, а потом заверила ее, что Марго предначертано жить, а ее мужу — нет. Ее слова расстроили нас, и мы изо всех сил пытались высмеять все, что произошло, но забыть ее предсказания оказалось нелегко.

Но, несмотря ни на что, жизнь порой бывала приятной и даже забавной. В сопровождении аккордеона звучала камерная музыка, в невероятно тяжелых условиях устраивались вечера оперы, поэзии и драмы. Декорации мастерили из досок, украденных со склада лесоматериалов, где работали многие заключенные, тряпок и мешков из-под картошки. Партитуры переписывались от руки, а музыку записывали по памяти или придумывали что-то свое. Нигде мне больше не довелось услышать столь глубокое исполнение «Реквиема» Верди. Ария Libera Me, которую в Терезине пела блестящая сопрано из Берлина, приобрела новый смысл. Через три недели ее исполнительницу отправили на восток.

Такое невероятное количество талантливых людей, собранных в этом Богом забытом месте, поражало, и сковать их было невозможно. Художники рисовали, делали наброски и писали на любом клочке бумаги, который попадался им под руку. Постоянно проходили дискуссии, дебаты, а разговорам не было конца. Депортация всякий раз разрушала какую-нибудь творческую задумку, но на место ушедших художников и артистов приходили новые. Вот только бочка талантов не была бездонной, и до конца войны дожили немногие.

По субботам, если позволяла погода, проводились футбольные матчи. Играли во дворе Dresden Kaserne[20], окруженной балконами со сквозным проходом. Идеальная обстановка для боя быков, и почти столько же человек сидело на трибунах. Все одевались в лучшее, что у них было, и изо всех сил болели за свою команду. На несколько часов мы забывали о том, что находимся в лагере.

Старухи, матери и бабушки были самыми поразительными обитателями нашего муравейника. По силе и находчивости они превосходили своих супругов и после долгого, полного работы дня, могли превратить набившую оскомину картошку во вкусный отвар, а свои койки — в маленькие домики. Они редко жаловались и даже в разгаре спора, бросая друг другу обвинения и упреки, не забывали о хороших манерах и обращались друг к другу только уважительно. Единственной их слабостью были нежные воспоминания о прошлом. Казалось, что количество дорогих их сердцу вещей растет день ото дня, и в какой-то момент создалось впечатление, будто все евреи в прошлой жизни были невероятно богаты. Мне это увлечение казалось невинным, забавным, и лишь в некоторых случаях — вредным.

Однажды, зашив очередную рваную униформу, я расчесывала волосы и заметила на расческе маленьких ползающих насекомых. На мгновение я впала в ступор, а затем ворвалась в барак с криками, что у меня вши — ВШИ! — и что я никогда, никогда от них не избавлюсь и что у Марго наверняка тоже вши, потому что наши койки сдвинуты вплотную.

Марго приняла эту новость куда спокойнее и заметила, что я не первая, кто нашла у себя вшей. Она где-то «раздобыла» (украла) большую канистру с керосином, и следующие три дня мы поливали им волосы, пока не началась экзема. Еще одна трудность заключалась в том, чтобы смыть его с волос холодной водой, потому что другой у нас не было, но мы как-то исхитрились и бросили все силы на еженощную охоту на вшей. Мы садились на койки, укрывались одеялом с головой и зажигали свечу. Можно ли было устроить пожар? Да, но мы навострились выслеживать наших мучителей.

Вскоре после этого я заболела свинкой. Из-за полосканий в холодной воде она протекала очень тяжело. Мое лицо напоминало огромную грушу, и только лоб остался прежних размеров, что сильно удивляло соседок и доктора, который даже приводил коллег взглянуть на такой редкий случай. Стоит ли говорить, что мне было совсем не до смеха, а когда даже Джо и Марго не смогли сдержать улыбок при виде меня, я разозлилась. Детские болезни в гетто правили бал, и любой, кто не переболел ими в детстве, имел все шансы заразиться.

По приезде в Терезин мне не сразу удалось повидать Китти, подругу детства, потому что у нее была скарлатина. Мы очень расстроились, ведь всю жизнь были неразлучны: она приходилась мне троюродной сестрой и стала моим альтер-эго с того самого дня, как появилась на свет двумя годами позже меня. Мы жили в одном районе, родных братьев и сестер у нас не было, и мы буквально выросли вместе. Китти попала в Терезин на одном из первых поездов в декабре 1941 года, и все восемь месяцев разлуки мы ужасно скучали друг по другу. Ее родители тоже были в гетто. Отец, Лео (Лев) Вохризек был старшим по бараку, а высокое социальное положение защищало его от дальнейшей депортации. В больнице она узнала много забавных историй о врачах и медсестрах и была очень рада нашей встрече.

В Терезине у Китти был возлюбленный по имени Буби, который быстро сдружился с Джо. Тот факт, что в Праге у нее остался жених-христианин не сильно ее волновал. Потом, когда придет время, все можно будет объяснить. Как и многие чешские старожилы, она жила в относительно комфортных условиях: с тремя другими девушками они занимали небольшую комнатку в том же бараке, где жила я.

Со свойственным ей великодушием и озорной искоркой в глазах она тут же предложила нам с Джо время от времени превращать ее комнату в любовное гнездышко. Совместно девушки составили замысловатый график и распределили время между своими романами и моим браком. По вечерам я заглядывала к ним, и мы отлично проводили время. Помимо веселого настроения этой четверки вечерами мы часто наслаждались обществом одного из их поклонников, в прошлом музыканта из ночного клуба, который, казалось, обладал тайной силой пробираться в женский барак после наступления комендантского часа. Под аккомпанемент его аккордеона музыка и пение часто затягивались до глубокой ночи.

Возлюбленный Китти Буби работал в лагерной полиции. Это был опереточный отряд, который частенько помогал нам осуществлять проделки за спинами у жандармов и нацистов, по крайней мере, тех, у кого было чувство юмора.

На следующий год Буби, Джо и еще один караульный гетто по имени Гонза соорудили кумбал[21]. Похожие сараи без крыши устанавливали на чердаках нескольких бывших жилых домов Терезина. Размерами примерно три на пять метров, он был сооружен из «организованной древесины», купленной за сигареты и прочую контрабанду. Его стены украшали полки и красивые зеленые простыни, а из мебели были только три раскладушки. Это место напоминало маленький загородный коттедж и давало пусть и редкую, но все же возможность уединиться, тем более что все ребята работали в разную смену. В любом случае ссор из-за него у нас никогда не возникало. Но самым приятным было то, что у нас теперь был свой угол, куда мы могли пригласить гостей в воскресенье и где можно было выпить чашечку настоящего кофе без любопытных взглядов соседей по бараку, поговорить и притвориться, что все хорошо.

Разумеется, это было притворство, потому что депортация не прекращалась, друзья покидали нас день ото дня, а смертность среди стариков неумолимо росла. Я никогда не забуду запряженные людьми старомодные катафалки, перевозившие по улицам то трупы из гетто, то наполовину сгнившую картошку, и тот особый запах, что висел в воздухе.