Война Фрэнси - Фрэнси Эпштейн

Я чувствовала себя ужасно, словно раздавленный червяк. Mutti была белее мела, и тут я поняла, что она знала о запасном плане папы и теперь чувствует себя такой же беспомощной, как и он. Внезапно я осознала, какой чудовищный поступок совершила. Вместо того чтобы защитить отца, я отняла у него последнюю возможность самому решить свою судьбу, как свободному человеку. Я хотела все объяснить. Я хотела сказать им, что подменила таблетки потому, что не могла и думать о том, что останусь одна, без них. Я хотела сказать им, как сильно люблю их, но не могла вымолвить и слова.

Я пошла к капо[13] и попросила, чтобы мне позволили уехать вместе с родителями. Он ответили, что торговаться с Kommandantur[14] — себе дороже, и я, по всей вероятности, сошла с ума.

Как мало было сказано за те часы, что и тянулись, и таяли. Я надеялась, что каким-то чудом Джо окажется прав, и вот-вот появятся еще два белых листка, которые спасут моих родителей.

На следующий день проводилась перестановка в составе поезда. Прибыли новые люди, которые должны были заменить тех, кто оставался. С необъяснимой уверенностью матушка решила, что нагружать себя разбросанными вокруг нас узелками бессмысленно, поэтому, одевшись тепло, она взяла с собой только маленькую сумку с едой в дорогу. Все остальное оставалось со мной в Терезине. За этими практическими занятиями она спокойно обратилась ко мне:

«Постарайся забыть все то, что отец сказал вчера вечером. Я понимаю, почему ты это сделала. Возможно, три года назад я поступила бы так же. Ты теперь взрослая женщина, и твое место рядом с мужем. Мы с отцом свое отжили. У нас была замечательная жизнь, и ты подарила нам столько радости и поводов гордиться тобой. Что бы ни произошло, мы встретим это вдвоем. Ты так молода, и твой долг — выжить. У тебя вся жизнь впереди. Я знаю, что ты сильная и смелая, и доживешь до того дня, когда этих чудовищ постигнет кара. Да хранит тебя Бог, девочка моя».

Раздался звонок — сигнал о том, что пора выдвигаться обратно в Богушовице.

Мы молча поцеловались на прощание, я пошла за ними до дверей здания, а там не смогла отпустить их. Я кричала и умоляла позволить мне уйти с ними, но услышала мамино твердое и тихое «НЕТ!». Мальчишки из гетто подхватили меня под руки и попытались сделать все, чтобы немцы во дворе не заметили, что происходит. А родители уходили все дальше и вдвоем несли маленькую сумку с продуктами. Они не оглянулись. Мучительная боль пронзила все тело, и я съежилась на земле. Я все плакала и не могла остановиться.

Когда поезд, который увез моих родителей, покинул станцию, всех оставшихся отвели в гетто и распределили по разным баракам. Сначала мне досталось место на чердаке огромного барака под названием Hamburger Kaserne[15], где каждому выдали по матрасу. Я положила его на два чемодана, которые появились там как по волшебству или, скорее, благодаря помощи друзей Джо.

Недостатком такого спального места было то, что либо ноги, либо голова любого человека старше десяти лет непременно оказывались на полу. Проще было бы бросить матрас прямо на пол, но, положенный поверх чемоданов, он помогал мне телом защищать свое имущество.

В тот же день пришли администраторы работ. В Терезине царило самоуправление, за которым, впрочем, строго следила немецкая Kommandantur. Там был свой юденрат[16] и своя иерархия. В течение первых ста дней новички выполняли самую тяжелую и грязную работу.

Первые сто дней я проработала помощницей медсестры в бараке, куда согнали старых, больных и обезумевших людей. Когда вечером следующего дня я, все еще в слезах и шоковом состоянии, пришла на двенадцатичасовую смену, то увидела, что на всем этаже работает только одна непрофессиональная медсестра. Она жила в Терезине уже полгода, успела свыкнуться с мрачной обстановкой и обрела силу, необходимую для того, чтобы не сойти с ума. Она была способной и очень деятельной, но ей не хватало сочувствия к таким, как я.

В бараке было темно, и только несколько лампочек в длинном коридоре давали тусклый свет. Все окна были закрыты, а шторы опущены. Времени для разъяснения моих обязанностей не было, я слышала только отпущенные на бегу приказы: «Принеси воды этому пациенту! Этому принеси судно!» Около сотни похожих на призраков людей безучастно лежали на койках или бродили кругом в поисках еды и воды. Бушевали сразу две эпидемии: дизентерия и брюшной тиф. Смертность была высокой, а те, кто еще был жив, походили на скелеты. У многих была высокая температура, и они то и дело срывали с себя одежду и бродили по коридору абсолютно голые. Стоило мне заглянуть в их лица, как в них проступали черты мамы или папы.

Вонь стояла невыносимая, а когда они начинали кричать, я не знала, к кому из них бежать в первую очередь.

К полуночи мне начало казаться, что многие из них уже мертвы, и теперь их тени пытаются утащить меня с собой в бездну небытия. Моя начальница увидела, как меня рвет в углу комнаты, и, саркастически заметив, что это именно та помощь, в которой она так нуждалась, с отвращением отвернулась. Я понимала, что она имеет полное право быть раздраженной и желать мне провалиться сквозь землю. Каким-то чудом я пережила ту ночь и многие последующие ночи, но я была не в состоянии выдержать эту лавину событий и эмоций и не могла сдержать потока бесконечных безмолвных слез.

Через несколько дней мне отвели постоянное место на втором этаже Hamburger Kaserne. Я вошла в большой барак, где стояли трехъярусные койки, на которых спали семьдесят две женщины. Всем заправляла старшая по комнате, она же и показала мне мое место на средней полке. С соседней койки показалось приятное улыбающееся молодое лицо, окруженное облаком белоснежных волос.

Она представилась как Марго из Бреслау, Германии, и сказала: «Я помогу тебе устроиться. Тут не так плохо, как кажется. Подожди немного и сама все поймешь». Мы сложили мои пожитки на деревянную доску за изголовье кровати и, пока разворачивали одеяла и зеленые простыни, Марго рассказывала, что она работает швеей в детском доме, а ее муж трудится на постройке железной дороги вместе с Джо. Она провела в гетто чуть больше месяца, но уже успела выработать для себя определенный режим и, к моему удивлению, выглядела вполне счастливой.

Растроганная теплотой и интересом со стороны Марго, я рассказала ей, какой ужас пережила за последние десять дней. Она не пыталась ханжески утешить меня. Марго просто крепко обняла меня, что, как я узнала позднее, было ее выражением тактичности. Тогда я поняла, что мы останемся друзьями на всю жизнь.

Наступил вечер, а вместе с ним в барак с работы начали возвращаться мои соседки по комнате. Надо мной была койка Миссис Т — самого большого противоречия гетто. Будучи женой богатого пражского ювелира, она была новообращенной набожной католичкой, никогда не пропускала молитвы и, казалось, считала себя святой нашего времени, будто сам Бог избрал ее для того, чтобы она приняла свою депортацию как некое подобие стигматов. Подо мной была койка шестнадцатилетней внучки главного раввина Богемии. Главная по комнате оказалась ее матерью, они обе были прекрасными людьми.