Война Фрэнси - Фрэнси Эпштейн

20 августа 1940 года мы поженились. Заключать браки между евреями в прекрасной Староместской ратуше отныне было запрещено — только в небольшом окружном дворце бракосочетания на окраине города. Пользоваться такси нам не разрешалось, а ехать в трамвае с огромным букетом белых роз, который мне преподнес Джо, я отказалась. Но проблема была решена: мы попросили одного из наших молодых подмастерьев провезти для меня букет в огромной сумке.

С оглядкой на время я решила выйти замуж в простом черном платье, но выбрала к нему несуразную светло-голубую шляпку, которую принесла с собой в бумажном пакете и достала только для того, чтобы сфотографироваться в зале ожидания. Мои сотрудники и друзья толпились в маленьком зале бракосочетания, а потом мы все обедали в ресторане у француза Пьера-Луи, где часто бывали, когда Джо ухаживал за мной, и который обошел антиеврейские законы, просто закрывшись «по болезни».

Четырехдневный медовый месяц мы провели в Злине, некрасивом промышленном городе, где Томаш Батя[7] производил свою обувь. Мы отправились туда только потому, что там находилась единственная гостиница в стране, куда еще пускали евреев. Но даже в ней нам пришлось обедать у себя в номере, потому что появляться в столовой евреям было запрещено. Через четыре дня наш медовый месяц и уединение закончились. Мы вернулись в нашу крохотную пражскую квартирку, где меня все еще считали ребенком, а с моим мужем обращались как с приемным сыном.

К тому моменту я была единственным работающим человеком в семье. За прошедший год наша бывшая подчиненная Мари слегка изменилась. Обладание процветающим делом дало ей такой социальный статус, о котором она прежде могла только мечтать. Нескончаемая антисемитская пропаганда оккупантов разъяснила этой простой девушке, какому риску она себя подвергает, продолжая держать на службе меня и маму, и, возможно, даже оправдала в ее глазах смену ролей. На тот момент немцы выигрывали войну, и не было никаких предпосылок к тому, что статус-кво когда-либо может восстановиться.

Когда мы переехали в Баррандов, Мари решила, что для сохранения старых клиентов будет достаточно и одной Рабинек. Так мои родители лишились своих мест. У мужа не было постоянной работы с начала оккупации. Наша семья оказалась в рискованной ситуации. Мы покупали продукты и другие первостепенные товары на черном рынке, и сбережения исчезали с пугающей скоростью. В Чехословакии, которая была импортером сельскохозяйственной продукции и мяса, ввели карточки, потому что оккупанты отправляли все в Рейх. На продовольственных карточках евреев стоял штамп в виде большой буквы «Е», а время, в которое мы могли делать покупки, было ограничено двумя часами в конце рабочего дня перед самым закрытием магазинов, когда там и так почти ничего не оставалось.

С каждым днем чешские деньги дешевели все больше и больше. Как и цены на ювелирные украшения или предметы искусства, потому что предложение превышало спрос. Стоимость иностранной валюты резко выросла. По утрам, пока я крутила педали велосипеда и ехала на работу, большая сумка прикрывала желтую звезду, а потом я каждый раз всматривалась в лицо Мари, пытаясь понять ее настроение. Она уволит меня сегодня? Завтра? Через неделю? Когда?

Через шесть недель после нашей с Джо свадьбы я поняла, что беременна. На самом деле мама сказала мне об этом, заметив, что выражение лица у меня стало немного другим. Прием у врача подтвердил правдивость ее слов. Отец все повторял, что рожать детей в такое время безответственно и настаивал, чтобы я немедленно сделала аборт. На этот раз я была с ним полностью согласна. Я не хотела ребенка. Мне было двадцать лет, на мне лежала ответственность за четырех человек, включая меня, и я хотела развлекаться, насколько это вообще было возможно в наших стесненных жизненных обстоятельствах. Кроме того, муж и сам был еще ребенком, и мысль о том, что он станет отцом, смешила меня.

Узнав новость, Джо очень обрадовался и не желал слушать аргументы в пользу аборта. Mutti стала очень сентиментальной: ей хотелось стать бабушкой, но и она боялась неспокойного времени. Аборты в Чехословакии всегда были под запретом, но при желании его можно было обойти. Проблема заключалась в том, что у врачей-евреев больше не было кабинетов, а врачам-христианинам запрещалось лечить таких, как мы.

Через своего армейского приятеля Джо нашел гинеколога-чеха, но сама операция должна была быть проведена в субботу в его кабинете, и он не мог вколоть мне достаточно анестезии. Я должна была зайти и выйти как можно быстрее. Ему помогала жена.

В ночь перед абортом мама Джо умерла от сердечного приступа. Несмотря на это, он пошел со мной к врачу и до последнего уговаривал меня отказаться от операции. Когда все закончилось, меня посадили в машину друга и отвезли домой, где Mutti непрестанно суетилась и круглосуточно измеряла мне температуру. Джо был потрясен тем, что произошло, а я так глубоко погрузилась в себя, что не поняла, какую травму это ему нанесло. Мы со свекровью никогда особенно не любили друг друга. Она не одобряла выбор Джо, потому что я больше интересовалась ателье, а не рубашками и стряпней для него. И я не могла простить той глупости, из-за которой мои родители попали в руки гестапо. Ради приличия через два дня я пришла на ее похороны. Я выглядела настолько больной и измученной, что все были удивлены, как близко к сердцу я приняла ее кончину.

Жизнь немного наладилась, и год — вдали от тревожных слухов из столицы — прошел спокойно.

Родители и Томми подолгу гуляли до городской черты — евреям больше не разрешалось выходить за нее. Отец и Джо играли в шахматы и постоянно обновляли флажки на военной карте. К реке нам пока разрешалось ходить, и тем летом мы часто купались. Еще оставалось одно кафе для евреев, где в субботу днем играл небольшой эстрадный оркестр и можно было потанцевать.

Худо-бедно мы привыкли к ограничениям. Новый, 1941 год мы встретили с нашими соседями-евреями, двумя молодыми парами, все еще живущими в своих домах, и пили за скорое окончание войны.

Ночные походы в гости были редкими и довольно опасными, потому что наискосок от нашего дома жил немец-коллаборационист из Судетской области по фамилии Лахман, который почти не отрываясь следил за нами и записывал все, что делают четыре еврейские семьи, живущие на нашей улице.

Из-за комендантского часа нам пришлось ждать наступления темноты, а потом, чтобы не привлечь его внимания, идти по улице в тапочках. Этот самопровозглашенный караульный наблюдал за нами денно и нощно. Он следил за тем, покупаем ли мы продукты в местной бакалейной лавке строго в отведенные для евреев часы. Особенно его раздражало то, что у нас есть щенок, и он постоянно намекал всем соседям, что следует запретить евреям держать собак для собственного удовольствия.

В октябре 1941 года до нас дошли слухи о первых депортациях евреев. Самые богатые семьи были схвачены и высланы в Лодзь, оккупированную Польшу. Вскоре стало известно, что с ними все в порядке, и, если не считать неудобств проживания, это не показалось нам чем-то страшным. А для оставшихся в Праге евреев это мало чем отличалось от насильственного переселения нацистами в бывшие гетто, где на семью отводили одну комнату. Забытые в захолустье Баррандова, мы все еще были в безопасности. Но еврейские домохозяйки на всякий случай начали печь печенье, запасаться сахаром и маслом. Все принялись перекрашивать простыни и наволочки в темные цвета, чтобы в неопределенном будущем сэкономить на мыле.