Опасная профессия - Жорес Александрович Медведев

имел всего около 1500 студентов. Моя лекция была назначена на восемь вечера, и я, сейчас уже не помню, каким образом, нашел профессора биологии Рассела Алуто (Russell Aluto), который пригласил меня в Альбион. Он был очень удивлен, что я самостоятельно справился с таким путешествием. По кампусу были развешаны объявления о лекции, и сообщения о ней публиковались в местных газетах – городской и еженедельной университетской – с подробной биографией лектора. Это обеспечило неожиданно большую аудиторию, свыше девятисот человек. Лекционным залом служила местная церковь.

На следующий день утром я уезжал в Чикаго. Поезд в Альбионе останавливали с помощью плаката с просьбой об остановке. Мое второе выступление, 22 апреля, уже с докладом на научном семинаре, состоялось в знаменитой Аргоннской национальной лаборатории в сорока километрах от Чикаго. Эта лаборатория, фактически к тому времени большой научно-исследовательский институт, была с 1940 года частью Манхэттенского проекта по созданию атомной бомбы. Сюда Энрико Ферми (Enrico Fermi) перенес первый урановый реактор (Chicago Pile-1), собранный первоначально под трибунами стадиона в Чикаго, где его довели до критичности 2 декабря 1942 года. Дальнейшие экспериментальные работы велись на поляне большого леса, вдали от города, и это место окрестили Argonne – по названию окружающего леса. Именно в Аргонне в последующем начались и исследования по созданию реакторов для производства электроэнергии.

Однако мой приезд в Аргоннскую национальную лабораторию был связан не с атомной физикой, а с геронтологией. Биологический отдел лаборатории возглавлял известный геронтолог Джордж Сейчер (George A. Sacher), который уже много лет пытался разгадать причины и механизмы видовых различий максимальной продолжительности жизни. Я пытался решать эту же проблему как биохимик и генетик, но пока только теоретическим путем (см. главу 15 и главу 16). Сейчер, изучая как анатом и физиолог сравнительные анатомо-физиологические особенности короткоживущих и долгоживущих близкородственных видов млекопитающих, пытался определить, какие конкретно особенности их анатомии, физиологии и обмена веществ (метаболизма) коррелируют с увеличением продолжительности жизни (среди приматов – от 10 до 100 лет, среди мышей – от одного года у некоторых степных австралийских видов до 20 лет у лесных бразильских видов).

В Аргоннскую лабораторию я приехал на такси, других вариантов не было. Дж. Сейчер, с которым я раньше переписывался и обменивался оттисками, но лично не встречался, предложил мне остановиться в его доме. Это был большой двухэтажный дом, в подвальном этаже которого Сейчер держал собственный виварий с коллекцией мышей со всех континентов, около тридцати разных видов. Разгадки их разной скорости старения, от года до двадцати лет, все еще не было. В природных условиях продолжительность жизни определялась генетическим отбором на условия среды. Направление отбора выделяло признаки, которые обеспечивали сохранение всего вида, а не отдельных особей. Долгоживущие виды в тропических лесах жили в такой растительной гуще, где у них не было врагов-хищников, птиц или крупных млекопитающих и змей. Им также не угрожали зимние морозы и летние засухи. Для сохранения вида поэтому не требовалось больших и частых пометов. Короткая жизнь и быстрое размножение австралийских или североамериканских видов были результатом отбора и приспособлением к условиям среды. Мыши этих видов умирали не от старости. Они гибли молодыми от других причин – от хищников, недостатка пищи при засухе и от морозов. Но какие физиологические системы менялись в результате отбора, было пока неясно.

Из Аргоннской национальной лаборатории я поехал в Эванстон по приглашению моего друга, историка Дэвида Журавского, с которым несколько раз встречался в Москве. Он обеспечил перевод и издание в США книги Роя «К суду истории», я о нем уже писал в прежних главах. Дэвид был профессором кафедры истории Северо-Западного университета, кампус которого расположен в Эванстоне, небольшом городке на берегу озера Мичиган, примерно в двадцати километрах к северу от Чикаго. Сюда Дж. Сейчер довез меня на своей машине за тридцать или сорок минут. Я мог провести в Эванстоне лишь один день, и Дэвид предложил мне комнату в своем доме. На четверг 25 апреля была назначена моя лекция-семинар в Гарвардском университете. Поэтому мне нужно было к вечеру 24 апреля прибыть поездом из Чикаго в Бостон. Американцы, как я понял уже в США, такие переезды совершали обычно самолетами. Однако поезда казались мне тогда более надежным средством передвижения.

Приезд в Эванстон был просто дружеским визитом. Никаких выступлений или интервью у меня здесь не было. Дэвид Журавский и его жена Дорис были нашими с Ритой ровесниками, но поженились на три или четыре года раньше. Их взрослые дети, сын и дочь, только недавно покинули родительский дом и начали самостоятельную жизнь. Сын, чью комнату отвели мне, стал репортером местной газеты. Дэвид повел меня на экскурсию в университет на кафедру истории. Он читал здесь курс по истории России и СССР, а также по истории Византийской империи. У него была большая коллекция слайдов с фотографиями картин российских художников и образцов российской и советской архитектуры. Вечером Журавские устроили прием, пригласив около двадцати сотрудников кафедры истории и двух профессоров-лингвистов, специалистов по славянским языкам. Еще позже, перед сном, мы с Дэвидом и его собачкой вышли на прогулку на берег озера Мичиган. Там не было ни пляжей, ни рыболовных судов, берег был пустынен. Журавский объяснил мне, что это гигантское озеро (больше 50 000 кв. км) сильно загрязнено промышленными отходами и рыбу в нем давно не ловят.

Утром на следующий день Дэвид и Дорис повезли меня на экскурсию в Чикаго, чтобы показать некоторые районы города. Именно здесь в 1974 году было закончено строительство самого высокого в мире здания Sears Tower, имевшего 110 этажей. После этого они помогли мне купить на вокзале билет на экспресс в Бостон. Я опять предпочел одноместное купе.

В четверг 25 апреля мне предстояло выступить с лекцией о советской науке в одном из колледжей Гарвардского университета, кампус которого расположен в Кембридже, небольшом городке возле Бостона. На следующий день, в пятницу, был запланирован мой доклад о молекулярных аспектах старения в Школе медицины Бостонского университета. Первая лекция была практически повторением в более академической версии той, что я прочел в Альбионе. Но в Гарварде она не была общеуниверситетской, и моя аудитория состояла не столько из студентов, сколько из специалистов. В Гарвардском университете был большой центр по изучению России и СССР и всех славянских стран Восточной и Южной Европы. Наиболее известный специалист в этой области Ричард Пайпс (Richard Pipes), директор Института по изучению России, представил меня аудитории. В 1939 году шестнадцатилетним юношей Пайпс бежал с семьей в Италию из Польши