Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

Кто-то хохотнул с издевкой:

— Точно, хозяйственный — дважды на проходной с нафталином задерживали.

— Слышишь, что о тебе говорят, — проронил Сергей Тимофеевич. — Одно на уме — обогащаться. Вот и получается: одежка — рабочая, а нутро — торбохвата.

— Ну да, — язвительна отозвался Семен. — о семье заботиться — тяжкий грех, пережиток прошлого. Надо, оказывается, из дому тащить да проливать, как некоторые ваши дружки. Это — по-рабочему. А потом до гробовой доски обдирать государство больничными.

— Ты, Семен, хоть покойника не трогал бы, — вмешался Пантелей Харитонович.

— Обожди, Паня... — Сергей Тимофеевич вконец рассердился, подступил к Семену. Если хочешь знать, Герасима несли через весь поселок. Хотя и машина была, и путь неблизкий, а его несли. Понимаешь? На плечах несли!.. Потому что был настоящим рабочим человеком. Ты вот разве способен тосковать по работе? Тебе на смену идти — как тяжкую повинность отбывать. А он — тосковал. — Сергей Тимофеевич на мгновение запнулся и все же сказал: Даже то, что выпивал и людей угощал, гоже скорее в рабочем характере, чего не скажешь о твоей расчетливой трезвости и прижимистости.

— Во чехвостит! — воскликнул кто-то из толпящихся возле них.

— Так есть за что, — снова подал голос Кравчёнок.

— В начале тридцатых годов, — возбужденно подхватил Сергей Тимофеевич, — когда кулаков тряхнули, многие на стройки подались следы путать, в рабочие коллективы затесались. Помню, тогда плакат был: «Кулак в рабочей блузе — опасный враг». Ты, Семен...

— Надеюсь, Семена к кулакам не причисляешь? — проговорил Марьенко. Он недавно вошел, предыдущего разговора не слышал, но посчитал нужным вмешаться: уж очень обидно должно быть для Семена Корикова фигурировать в таком соседстве.

— Да как же его причислишь, Архипович, если и родился-то он, когда кулаков уже в помине не было,  в ответ на замечание парторга цеха сказал Сергей Тимофеевич. Я о другом говорю. О том, что кулаков давно ликвидировали, а вот их духовные последыши, к великому сожалению, кое-где до сих нор сохранились.

Ваше счастье, что у меня на старших рука не поднимется, — побледнев, сказал Семен. А проучить все же проучу. — Повернулся к Марьенко: В суд йодам на вашего коммуниста, товарищ цеховой партийный начальник. Я этого так не оставлю.

— Держись, Серега, усмехнулся Пантелей Харитонович. — Фрицы не своротили шею, так Семен своротит. Вишь, какой он воинственный.

— Фронтовички, — криво усмехнулся Семен.  Сколько времени прошло, а они все еще свои заслуги выставляют.

— Щенок! — не совладал с собой Пантелей Харитонович. — Да как ты смеешь?!

— Ладно, ладно, — поспешно заговорил Марьенко. — Кончайте, Никому оно не нужно.

 Нет уж, — расходился Семен. Перед законом все равны. В Конституции записано...

— Да перестань, Коряков, — начал уговаривать его Марьенко. — Успокойся. — Ему вовсе не улыбалась перспектива вот такого судебного процесса между беспартийным и коммунистом. — Погорячились, и хватит, убеждал он. Тебе тоже, Тимофеевич, надо быть поосторожней в выражениях И тебе, Пантелей Харитонович. Свои ведь. Одно дело делаем.

— Ну и миротворец ты, Архипович, — с досадой отозвался Сергей Тимофеевич. Что ж примиряешь непримиримое? Ему давно следовало бы все это высказать. Он же рабочее достоинство в грязь втаптывает. Спекулянтом стал.

— Это точно, — вмешался Пантелей Харитонович. — Перекупщиком. Транспорт — свой. Прямо с огородов наберет по дешевке редиски, и на базар. Пучок — рубль. Ну-ка скажи, Сеня, было такое?

— Вам-то что? — ощетинился Семен. На работу я не вышел? Прогулял?.. Какое вам дело до моего свободного времени?! То ж обойдусь без указчиков.

Сергей Тимофеевич обернулся к Марьенко:

— А теперь, Архипович, что скажешь? Понял, чего я горячусь? Спасать надо человека. Жаль ведь его, дурака.

— Ничего, ничего, и за «дурака> ответите. Семен круто развернулся и пошел прочь, бросив на ходу: — Свидетелей больше, чем Достаточно...

— Заварил, Сергей Тимофеевич, кашу, недовольно сказал Марьенко. — Зачем ты его затрагивал? Теперь вони не оберешься.

— Да, не понял Семен,  сожалеюще проговорил Сергей Тимофеевич. — Пропадет хлопец. Доконает его стяжательство... Вот этой вони бойся, парторг.

От окошка кассы послышался голос Пантелея Пташки:

— Тимофеич, очередь подошла!

Они получили деньги и вместе вышли.

— Вот сволочуга, все еще не мог успокоиться Пантелей Харитонович. Его, сморчка, грудью своей заслоняли, а он, видал?..

— Сложно все это, Паня, — задумчиво отозвался Сергей Тимофеевич. К нигилизму и демагогии ведь приходят не от большого ума. Мой Ростислав тоже одно время задурил: вы, говорит, язычники, идолопоклонники сами создаете себе богов, а потом развенчиваете их, ниспровергаете. «Так кому же верить?!» — кричал. В шестьдесят третьем он в институт пошел. В жизнь, как говорится, вступал. Возраст, сам знаешь... Мог в ту нору запросто свихнуться, как некоторые. А я ему: «Верь партии, сынок. Ее дела на виду у всего народа славные дела и благородные цели. Смотри, говорю, коль глаза есть: живем по-человечески, имея работу, в достатках, не страшась за завтрашний день. Живем хозяевами своей судьбы, своей страны. Вот главное. И то, что ты не стал ост-рабом, а учишься в вузе да еще и стипендию получаешь, тоже заслуги партии, Советской власти. Соображать, мол, надо, а не слушать треп...» Помогло. Выравнялся парень — не могу обижаться.

— Ребята у тебя хорошие — можно позавидовать, — сказал Пантелей Харитонович.

— Эх, Паня, сами-то они хорошими не делаются. Сколько внимания, сил, здоровья уходит, пока их на ноги поставишь! Ростислав и Алена на верном пути, а с Олегом не совсем складно. Что-то не так, как хотелось бы.

— А ничего, Тимофеевич, — успокоил его Пташка. — Гляди, и впрямь артистом заделается.

— Я не об этом... Какая-то червоточинка в парне.

— Ты уж хочешь, чтоб они и вовсе были ангелами, усмехнулся Пантелей Харитонович.

— Нет, не ангелами, — серьезно ответил Сергей Тимофеевич. — Хочется, Паня, чтобы то доброе, мною принятое от отца и матери, с чем прошел но жизни, как со святыней, стало и моим детям дорогим, заветным. В нашей борьбе, пожалуй, самое главное не что, а кого мы оставим после себя. Ведь все задуманное совершить все равно не успеем — коротковат наш век. Достойных бы преемников вырастить. Вот это, Паня, меня заботит.

— Да-а, жизнь, она, вон какая: был человек, и нет человека, проронил Пташка под впечатлением внезапной кончины Герасима.

А мысли Сергея Тимофеевича работали совсем на иной волне. И он не мог согласиться с Пантелеем Харитоновичем.

— Чепуху городишь, — возразил решительно. — Настоящий человек остается среди живых и после смерти. Обязательно остается.