Малыш Николя - Рене Госинни

Вечером я остался без десерта, но это не важно, потому что Луизетт – просто классная девчонка, и, когда мы вырастем, мы с ней обязательно поженимся.

У неё потрясающий удар.

Нам велели спуститься во двор, и директор пришёл с нами поговорить.

– Дорогие дети, – сказал он, – я очень рад сообщить, что в связи с визитом в наш город господина министра нам будет оказана честь принять его в нашей школе. Вам, конечно, известно, что господин министр – наш бывший ученик. Для вас он должен служить примером, примером того, как своим трудом можно достичь самых выдающихся высот. Я очень хочу, чтобы господину министру был оказан незабываемый приём, и надеюсь, что вы мне в этом поможете.

И директор отправил Клотера и Жоакима в угол, потому что они подрались.

Потом директор собрал учителей и воспитателей вокруг себя и рассказал, какие у него замечательные планы насчёт того, как принять министра. Для начала мы споём «Марсельезу», а потом трое малышей подойдут с цветами и преподнесут их министру. Действительно, у директора бывают замечательные идеи, и для министра будет приятным сюрпризом, если ему подарят цветы, он наверняка этого совершенно не ожидает. Наша учительница казалась немного обеспокоенной, не знаю почему. У меня вообще такое впечатление, что в последнее время наша учительница стала какой-то нервной.

Директор сказал, что мы немедленно начнём репетицию, и тут мы страшно обрадовались, потому что не надо было идти в класс. Мадемуазель Вандерблерг, которая ведёт у нас пение, стала репетировать с нами «Марсельезу». Кажется, у нас не очень получалось, хотя мы пели ужасно громко. Правда, немного опережали старших, потому что они ещё были на «дне нашей славы», а у нас уже во второй раз «развевался кровавый стяг» – у всех, кроме Руфюса, который не знает слов и пел просто «ля-ля-ля», и Альцеста, который вообще не пел, потому что как раз в это время ел круассан.

Мадемуазель Вандерблерг очень сильно размахивала руками, чтобы заставить нас замолчать, но, вместо того чтобы отругать старших за их медлительность, она стала ругать нас, хотя мы их обогнали и выиграли, и это было несправедливо. Может быть, мадемуазель Вандерблерг рассердилась на Руфюса, который пел с закрытыми глазами, поэтому не заметил, что нам велели остановиться, и всё ещё продолжал своё «ля-ля-ля».

Наша учительница поговорила с директором и с мадемуазель Вандерблерг, и после этого директор нам сказал, что петь будут одни старшие, а малыши – только делать вид. Мы попробовали, и всё отлично получилось, только гораздо тише, а директор сказал Альцесту, что не стоит строить такие гримасы, когда делаешь вид, что поёшь, и Альцест ему ответил, что вообще не делает вид, что поёт, потому что он жуёт, и директор тяжело вздохнул.

– Хорошо, – сказал директор, – после «Марсельезы» должны выйти трое малышей.

Он посмотрел на нас и выбрал Эда, Аньяна и меня.

– Жаль, что это не девочки[3], – вздохнул директор, – а то можно было бы одеть их в синее, белое и красное, а ещё – так иногда делается – можно было бы завязать им на голове красивые бантики, это всегда производит замечательное впечатление.

– Если мне кто-то попробует нацепить бант, то ему не поздоровится, – буркнул Эд.

Директор быстро обернулся и посмотрел на Эда одним очень большим глазом, а другим совсем маленьким – из-за того, что у него ужасно задралась одна бровь.

– Что ты сказал? – грозно спросил директор, и учительница поспешила ответить:

– Ничего, господин директор, это он закашлялся.

– Да нет, мадемуазель, – сказал Аньян, – я слышал, он…

Но учительница не дала ему договорить, а просто сказала, что его никто не спрашивает.

– Вот именно, грязный стукач, – подтвердил Эд, – не твоего ума дело.

Аньян заревел и сказал, что его никто не любит, что он очень несчастный, и что ему плохо, и он всё расскажет своему папе, и тогда уж все увидят, что будет, а учительница сказала Эду, чтобы он не смел открывать рот без разрешения, а директор провёл рукой по лицу, как будто хотел его вытереть, и спросил у учительницы, закончена ли эта дискуссия и может ли он продолжить. Учительница сделалась вся красная, ей это очень идёт, она тогда становится почти такой же красивой, как моя мама, но, правда, у нас дома совершенно красным обычно делается папа.

– Итак, – продолжил директор, – эти трое детей подойдут к господину министру и преподнесут ему цветы. Для репетиции нам нужно что-нибудь, что было бы похоже на букеты.

Бульон, наш воспитатель, сказал:

– У меня есть идея, господин директор, я сейчас вернусь.

И он убежал, а потом вернулся с тремя метёлками из перьев. Директор немного удивился, но потом сказал, что ладно, в конце концов, для репетиции это тоже подойдёт. Бульон дал каждому из нас по метёлке – Эду, Аньяну и мне.

– Хорошо, – кивнул директор. – Теперь, дети, представим себе, что я – это господин министр, вы подходите и преподносите мне метёлки.

Мы сделали точно как велел директор и отдали ему свои метёлки. Директор держал их в руках, но вдруг ужасно рассердился. Он посмотрел на Жоффруа и сказал ему:

– Эй, там! Я заметил, что ты смеёшься. Расскажи нам, что тут происходит такого смешного, и, быть может, мы бы тоже могли повеселиться.

– Да то, что вы сказали, мсье, – ответил Жоффруа, – что Николя, Эду и этому подлому любимчику Аньяну завяжут бантики на голове, это ужасно смешно!

– Хочешь получить в нос? – спросил Эд.

– Ага, – сказал я, и Жоффруа дал мне оплеуху.

Мы начали драться, и все остальные ребята тоже, кроме Аньяна, который катался по земле и кричал, что он никакой не подлый любимчик, и что его никто не любит, и что его папа пожалуется министру. Директор размахивал перьями и кричал:

– Прекратите! Немедленно прекратите!

Все носились по двору, мадемуазель Вандерблерг стало плохо. В общем, было здорово.

На следующий день приехал министр, и всё прошло отлично, но мы ничего этого не видели, потому что нас на это время посадили в школьную прачечную, и если бы даже господину министру захотелось с нами повидаться, у него бы ничего не вышло, потому что дверь была заперта на ключ.