Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше - Валерий Есенков

В своем бесконечном верчении он все-таки умудряется заняться разрешением и этой мудреной загадки. Отгадка оказывается чрезвычайно простой. Жадность актеров не имеет границ. Сплотившись в товарищества, владея театрами, они обирают своих поставщиков-драматургов до нитки и с такой неподражаемой виртуозностью ведут этот бесстыдный процесс обирания, что нередко принуждают поставщика-драматурга приплачивать им за приятное удовольствие видеть плод своего вдохновения на подмостках.

С формальной стороны всё обстоит в высшей степени благородно и справедливо. За пятиактную пьесу драматург имеет получить девятую часть прибыли, которую приносит каждый спектакль, и двенадцатую часть, если у него достало творческих сил только на какую-нибудь трехактную пьеску. Понятно, какое безобразие из этого следует. Из этого следует, что в погоне за долей дохода предприимчивые драмоделы готовы вливать в свои скороспелые детища сколько угодно чистейшей воды, лишь бы дотянуть до приятного права на девятую часть.

Однако эта понятная хитрость мало им помогает. Вполне невинное, прямо-таки детское хитроумие драматургов изобретательные актеры преодолевают хитроумием поистине сатанинским. В один для драматургов явно ненастный день они, поднатужившись, объявляют, что в природе доходов вообще не имеется, а имеется только чистый доход, из которого девятая или двенадцатая часть и причитается драматургам. Наивные драматурги интересуются, что за зверь этот невиданный чистый доход. Им изъясняют толково, что из общей выручки, которая каждый вечер приходит из кассы, следует вычесть расходы на постановку, и это, согласитесь, законно. Конечно, это законно, драматурги не могут не согласиться, хотя никому из них не приходит в голову определить предварительные расходы на изготовление пьесы трехактной, тем более пятиактной, а согласившись, снова интересуются, во что же выливаются эти расходы. Жулики отвечают, что в точности вывести эти расходы никакой возможности нет, а проще всего раз навсегда положить на эти расходы тысячу двести ливров за постановку. Драматурги тяжко вздыхают, но соглашаются и на это. Тогда жулики продолжают, что далее надобно вычесть из выручки дополнительные расходы на данную постановку. Это какие?

Ну, отвечают протяжно, вот у вас там король на троне сидит, так за трон-то особо надо платить. За трон так за трон, и ничего не остается кругом виноватому драматургу, покусившемуся на короля и на трон, как согласиться, что да, братцы, верно, за трон действительно особо надо платить, и разве что мысленно себя обругать за этот черт знает из какой надобности ввернувшийся трон.

А там пошло и пошло. Из кассовой выручки вычитается стоимость годичных и пожизненных абонементов, затем сумма скидок за кресла, затем отчисления на бедняков, уж это, позвольте, позвольте, дело святое, затем, просим великодушно простить, расходы на автора.

Тут уж автор чуть не сходит с ума: какие такие расходы?! А вот вам, мсье, во время репетиции подали пить, пить вам хотелось, бесценное горло смочить, а вода денег стоит, за воду, известное дело, надо платить. И ведь это не всё, далеко, далеко как не всё! Вам также подавали свечу, что-то там захотелось вам начертать, а за свечу, вы же не станете спорить, тоже надо платить.

Глядит ошарашенный автор на сумму расходов на автора и не верит глазам, точно он выдул бочку этой проклятой воды и спалил полпуда свечей. Как так?!

Тем временем закоренелые жулики с любезной улыбкой подводят до крайности истощенный итог. Извольте, говорят, дорогой мсье, получить! Впрочем, тут паскудная улыбка становится много любезней, с вас причитается сто ливров и десять су.

Автор бледнеет. Он может кусаться, лаять, рыдать, лбом колотиться об стенку, но если он не выплатит обнаглевшим жуликам эти чертовы ливры и су, его ожидает не менее каверзный судебный процесс и в итоге долговая тюрьма.

Пьер Огюстен не залетает в философские дали. Его не беспокоят мудрейшие рецепты всеобщего блага, тем более заумные проблемы всеобщего бытия, которое в то же время есть и небытие, как не интересует проклятый вопрос о жизни на Марсе. Как никто из его высокоумных и просвещеннейших современников он силен в практической философии, благодаря которой находит выход из самой мудреной житейской ловушки, расставляемой обильной на выдумки жизнью чуть не на каждом шагу.

Едва ознакомившись пристально с проделками лицедеев, превратившихся в лиходеев, он тотчас угадывает, что сила ловких мошенников всего лишь в объединении, тогда как слабость облапошенных драматургов в разъединении, из чего следует, что драматургам также следует объединиться, сплотиться в товарищество.

Простейшая, логически безупречная мысль. Однако отчего-то несколько столетий подряд эта простейшая, логически безупречная мысль не приходит ни в талантливые, ни в бесталанные головы драматургов. И это несмотря даже на то, что бесталанные драматурги в сто крат изворотливей даровитых по части извлечения прибыли, причем тут безотказно действует закон обратной зависимости.

Пьер Огюстен припоминает весь свой немалый опыт общения с драматургами всех мастей и обнаруживает ещё один абсолютно непреложный закон: все драматурги, впрочем, как и все прозаики и поэты, либо ненавидят, либо презирают, либо знать не хотят, либо и ненавидят и презирают и знать не хотят собратьев по ремеслу, так что просто не в силах спокойно встречаться, а если всё же встречаются, то между ними затевается такая грязная склока, что после таких собеседований самая мысль о новой встрече представляется отвратительной. Про самые невероятные сплетни и кляузы не стоит и говорить, о каждом из них по салонам и клубам ходят такие скверные небылицы и были, какие никому в голову не приходит распускать о проститутках и шулерах, и чем талантливей драматург, прозаик, поэт, тем более непристойные и невероятные гадости сочиняют об нем.

На всю эту несуразную кутерьму страшно даже глядеть, тем не менее Пьер Огюстен бесстрашно решается всех примирить, сплотить воедино и стройными рядами выпустить против обнаглевших, очевидно потерявших совесть актеров. По своему обыкновению, он первым делом обращается к власть предержащим и растолковывает в кратком докладе, что для общества, для властей и для самой пишущей братии будет гораздо полезней, если пишущая братия, вместо унизительного искания доходных мест и местечек, стипендий и грантов, будет жить справедливо оплаченными плодами своего честно исполненного труда.

С этим докладом он обращается к герцогу де Ришелье, камердинеру короля, который по совместительству властвует над драматическими театрами. Герцог де Ришелье не отказывает помочь в этом деле, действительно славном, впрочем, единственно из уважения к Карону де Бомарше, и предлагает просителю самолично изучить данный вопрос и внести свои предложения.

Пьер Огюстен находит время посетить каждого из драматургов в отдельности, и, укротив душу терпением, каждому разъяснить, как важно господам драматургам объединиться, чтобы защитить свои столь шаткие интересы в театре, и каждый из собеседников искренне, от души, всем сердцем соглашается с ним. Тогда он собирает их вместе, надеясь без проволочек выработать общую линию, но вместо общей линии его ждет незабываемое и слишком обычное зрелище: драматурги с остервенением набрасываются друг на друга сначала просто с ругательствами, потом с площадными ругательствами, а кое-кто начинает стискивать кулак. Он вполне бы мог увидеть и мордобой с кровопролитием и откушенными носами, если бы не догадался вовремя объявить заседания на сегодня закрытым.