Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше - Валерий Есенков

«Мы считаем очевидными следующие истины: все люди сотворены равными, и все они одарены своим Создателем некоторыми неотчуждаемыми правами, к числу которых принадлежит жизнь, свобода и стремление к счастью. Правительство получает свою власть от управляемых. Право народа – изменить или уничтожить его…»

Правда, в головах конгрессменов это неотчуждаемое право изменять правительство принимает довольно странные очертания. Отчего-то конгрессменам, всё людям честнейшим, представляется очевидным, что права избирать и быть избранным должны быть лишены, разумеется, эти недочеловеки индейцы и негры. Следом за ними столь священного права лишаются женщины и даже мужчины с белым лицом, если собственность этих бледнолицых мужчин оценивается менее чем в шестьдесят фунтов стерлингов. В общем-то, по разумению честнейших в мире господ конгрессменов, священным правом изменять или уничтожать правительства могут обладать немногим более ста тысяч свободных американцев из приблизительно трех миллионов поселенцев, к тому времени набежавших из Европы в колонии.

Всё же Декларация принята, несомненные права провозглашены на соблазн всей Европе, и такого рода торжество справедливости тотчас обращает Пьера Огюстена к заботам о собственной независимости и восстановлению попранной справедливости. Большой совет всё тянет да тянет с возвращением ему его законных гражданских и человеческих прав, а парламент вот-вот отправится на каникулы, а там жди ещё необозримое число месяцев, если не лет, поскольку склонность к нескончаемой волоките присуща чиновникам всех наций и во все времена.

Он вдруг является к старичку Морепа и требует от него, чтобы высшая власть сказала наконец свое веское слово. Старичок Морепа, до сей поры так-таки и не ударивший палец о палец, послушно берет перо и наставляет прокурора Большого совета:

«Мсье, дела короля, которые поручено вести мсье де Бомарше, требуют его немедленного отъезда. Однако он не решается покинуть Париж, пока не будет рассмотрен его гражданский иск. Он заверяет меня, что это может быть сделано ещё до каникул. Я прошу Вас не о снисхождении касательно существа дела, а только об одном: ускорить, насколько возможно, его рассмотрение. Тем самым Вы бы весьма обязали того, кто имеет честь быть Вашим покорным слугой…»

Понятное дело, слово первого лица в кабинете министров, о чем бы это лицо ни просило, так ли, иначе ли, а непременно ляжет на чуткие весы правосудия, и непременно в пользу того, за кого это первое лицо соблаговолило просить. Однако что ж прокурор, вздор прокурор, миф прокурор, ничто прокурор, такого рода дела не решаются прокурорами, и старичок Морепа, превыше всего дорожащий душевным покоем, отчего так непропорционально длинна его малополезная жизнь, во второй раз беспрекословно берет в руку перо и обращается к генеральному прокурору Сегье:

«Мсье, я узнал от мсье де Бомарше, что если Вы не будете столь любезны и не замолвите за него словечко, то его иск не будет рассмотрен до 7-го сентября. Дела короля, ведение которых поручено мсье де Бомарше, требуют, чтобы он без промедления отправился в дальний путь. Однако он опасается оставить Париж до того, как ему будут возвращены гражданские права. Он уже так долго страдает от своего бесправного положения, что его желание представляется мне вполне законным. Я не прошу Вас о снисхождении касательно существа дела, но Вы бы крайне меня обязали, если бы содействовали тому, чтобы оно было рассмотрено до каникул…»

Естественно, охлажденные мелким дождичком такого рода записок, оба прокурора устраивают господам судьям вежливую, но впечатляющую головомойку, так что в мгновение ока устанавливается дата суда, в самый канун удаления на каникулы, и Пьер Огюстен на некоторое время затворяется в представительном кабинете мэтра Тарже для совместного составления своей защитительной речи.

Шестого сентября 1776 года Пьер Огюстен в сопровождении вернейшего Гюдена де ла Бренельри вступает в знакомый, тысячу раз им проклятый зал. И что же он видит? Несмотря на то, что со времени его поединка с продажным проходимцем Гезманом де Тюрном и лишения прав улетучилось целых два года, даже и с половиной, что для человеческой памяти срок чрезвычайно большой, ему в те горячие дни удалось поднять такой большой шум, что многим согражданам всё ещё крайне любопытно узнать, чем же окончится эта неравная битва одного человека с заматеревшей системой неправосудия, а потому в зале суда яблоку негде упасть.

На этот раз нагоняющая тоску канитель судебного разбирательства сокращается до крайних пределов. Мэтр Ги Тарже произносит ещё одну из своих блистательных монологов, в конце которого звучит полнейшая уверенность в неминуемом торжестве справедливости:

– Здесь, на глазах у публики, в силу вердикта блюстителей закона, счастливым образом пришедших к единодушному согласию, мсье де Бомарше будет по праву возвращено высшее благо человека во всяком обществе, а именно честь, которую он, в ожидании пересмотра дела, доверил общественному мнению.

Возбужденная публика увенчивает эту прекрасную мысль о высшем благе, а с ней вместе и красноречие мэтра Тарже бурными, долго не смолкающими аплодисментами, и председателю суда приходится довольно долго восстанавливать священную тишину. В этой наконец установившейся тишине генеральный прокурор, кратко и сухо, в отличие от блистательного мэтра Тарже, требует полной реабилитации несправедливо осужденного гражданина. Что ж, так своевременно пришпоренный суд единогласно и с холуйским рвением выносит вердикт о восстановлении прав, лишний раз подтвердив, что на чутких весах правосудия больше весит не справедливость, а грозный голос начальства.

Не сходя с места Пьер Огюстен строчит записку Вержену:

«Мсье граф, меня только что судили, и под гром аплодисментов с меня сняли все обвинения. Никогда ещё пострадавшему гражданину не было оказано более почестей. Спешу сообщить Вам об этом, умоляя вас положить к стопам короля мою живейшую благодарность. Я так дрожу от радости, что моя рука едва может водить пером по бумаге, чтобы выразить чувство глубокого почтения, с которым я остаюсь, мсье граф, Вашим покорным слугой. Будьте столь любезны, мсье граф, передать эту радостную новость мсье де Морепа и мсье де Сартину. Вокруг меня толпится не менее четырехсот человек, и все хлопают в ладони, целуют меня и производят адский шум, который кажется мне божественной гармонией…»

Он ещё успевает сунуть эту реляцию в руку курьера, но уже выбраться своим ходом из зала суда ему не дают. Его восторженные поклонники бурно приветствуют и его самого, и несомненные права человека и гражданина, которые на этот раз ему удалось отстоять. Десятки рук хватают своего героя и отрывают от твердой земли. Толпа поднимает его и под громкие крики и радостный смех несет до кареты. Он уезжает счастливый, с кружащейся головой.

И с этой всё более и более кружащейся головой, которую так и распирают необыкновенные замыслы, он мечется по кабинетам министров. Он скачет в порты, где готовятся к отплытию его корабли. Он посещает верфи, где на его деньги спешно закладывают новые корабли. Он достает новые деньги, на которые следует закупить целые арсеналы пушек и пороха, уже не только для американских колоний, но и для оснащения собственных кораблей, чтобы они не становились легкой добычей обнаглевших английских пиратов.