Московская сага. Тюрьма и мир - Василий Аксенов

– То, что вы все понимаете. Однако, говоря о подведении черты,я вовсе не имел в виду ваш уровень, гражданин следователь, а просто долгорассказывать, гражданин следователь, и к следствию это ни с какого угла неимеет никакого отношения.

– Вот вы меня все время, Борис Никитич, гражданиномследователем называете, то есть формально, а почему не перейти на НиколаяСеменовича, а? Или даже на Николая, а? Ведь я вам даже отчасти и нечужой, – говоря это, Нефедов быстро стащил с лица свою обиду и натянулвместо нее некое лукавство, добродушную усмешечку.

– Что это значит? – поразился Градов. И Нефедов,следователь, тогда сделал ему, подследственному, удивительное признание.

Оказалось, что он является не кем иным, как сыном хорошознакомого градовскому семейству Семена Савельевича Стройло. Вот именно,подлинное фамилие (почему-то всегда употреблялся средний род по отношению кфамилии) Стройло было Нефедов, а Стройло – это, так сказать, революционноефамилие, ну, в том смысле, по моде тех лет, что строительство социализма. Папабыл большой энтузиаст, кристальный коммунист, вы, конечно, помните. НиколаюСеменовичу на данный момент исполнилось двадцать девять лет, то есть он былпервенцем Семена Савельевича и его супруги Клавдии Васильевны, то есть, когда упапы и тети Нины возникли романтические революционные отношения, Коле уже былогодика два. Ну, естественно, тетя Нина не знала о существовании Нефедовых всвязи с большим разрывом культурного уровня. То есть папа был для тети Нины какбы холостым юношей, хотя к тому времени уже и сестренка родилась, Пальмира.Папа потом вернулся в семью, но нередко тетю Нину вспоминал с большой душевноймукой. В общем, еще с детства Николай не только знал семейство Градовых, но былкак бы вовлечен в какие-то с ним отношения. Даже ездили в Серебряный Бор ипрогуливались с папой вокруг вашего дома, Борис Никитич. Ну, зачем таквздрагивать? Ведь это же все было такое человечное, романтическое, страданиябольшого гордого человека. Николай отца никогда не осуждал. Большому кораблюбольшое плаванье. Вот вы удивляетесь, профессор, что я вашу дочь называю тетейНиной, а как же мне еще ее называть, если о ней столько говорили в моем детствеи отрочестве? Пусть по-разному говорили, но все ж таки она для меня стала почтикак родственница. Всегда с большим вниманием следил за ее поэтическимиуспехами, а «Тучи в голубом», можно сказать, стали песней юности. В училище всеее пели, даже иногда и неприличные варианты придумывали: ну, молодежь...

В тридцатых годах Семен Савельевич Стройло, конечно, покинулНефедовых, поскольку шел большой, можно даже сказать, головокружительный егорост в иерархии комиссариата. Да, в иерархии комиссариата. Однако заботы осемье он никогда не оставлял и, в частности, о Николае, которого в разгар войныпрямо за руку привел в училище госбезопасности, за что, конечно, нельзя неиспытывать к нему чувства большой благодарности. Так уж распорядилась судьба,Борис Никитич, то есть внешние исторические обстоятельства, что никаких другихчувств, кроме положительных, Николай Нефедов к своему родителю никогда непитал. Эти чувства у него, конечно, еще более гипертрофировались в связи сгероической гибелью отца в самом конце войны. Обстоятельства гибели никогдапублично не освещались, однако в кругах разведки было известно, что генералСтройло как лицо наиболее приближенное к маршалу Градову, вот именно, разделилсудьбу командующего Резервным фронтом в одних и тех же, простите, до сих порволнуюсь, обстоятельствах. Ну, вы же по-человечески должны понимать, БорисНикитич, что это еще больше, как-то вдохновенчески, приблизило меня к вашемусемейству...

– Как приблизило? Вдохновенчески, вы сказали? –переспросил Градов. Он смотрел на бледное, плоское лицо молодого следователя, иему казалось, что он и на самом деле видит в нем черты Семена Стройло, которогоон только однажды в своей жизни и успел рассмотреть, кажется, осенью 1925 года,ну да, в день рождения Мэри, во время дурацкого представления «Синих блуз».

– Ну, я хотел сказать, что хоть и не идеалистически, нокак-то все-таки духовно, – пробормотал Нефедов.

– То есть вы как бы стали нашим родственником, гражданинследователь, не так ли? – сказал Градов.

– Не надо яду, профессор! Не надо яду! – с каким-тодаже как бы страданием, едва ли не по-шекспировски, вроде бы даже взмолилсяследователь, как будто он давно уже не исключал возможности «яда» со стороныподследственного, и вот его худшие ожидания оправдались.

«Любопытный сын вырос у того „пролетарскогобогатыря“, – подумал Борис Никитич. – Может и папашу перещеголять».Руки между тем возвращались к жизни. Ситуация становилась все болеедвусмысленной. Нефедов вроде бы вспомнил, что не ему тут полагаетсяоткровенничать, а наоборот, и задал вопрос:

– Итак, вы не отрицаете, Градов, что в зале находились вашиединомышленники?

Однако, не дождавшись ответа, посмотрел на часы и сказал,что Борису Никитичу сейчас предстоит проделать небольшое путешествие. «А вдруготпускают, – метнулась мысль, – вдруг Сталин приказал меняосвободить». Он сделал усилие, чтобы не выдать этой безумной надежды, однакочто-то, видимо, по лицу проскользнуло – Нефедов слегка усмехнулся. «С тем жеуспехом, вернее, с гораздо большим, в тысячу раз более вероятным успехом могути в подвал отправить, под пулю. Что ж, я готов, как племянник Валентин, послухам, в тысяча девятьсот девятнадцатом году в Харькове рвануть на груди рубашкуи крикнуть перед смертью: „Долой красную бесовщину!“ – однако я не сделаюэтого, потому что мне не двадцать один год, как было племяннику Валентину, асемьдесят семь, и я уже не могу, как он, швырнуть им в лицо такой вызов в видевсей будущей жизни, и я молча паду под ударом».

Через час Бориса Никитича высадили из воронка прямо передвходом в длинный, совершенно безликий коридор, однако ему по каким-то самомунепонятным приметам показалось, что стража тут лубянская, в том смысле, что нелефортовская. На этом его тюремный опыт заканчивался: после ареста привезли наЛубянку, потом отправили в Лефортово.

– Куда меня привезли? – спросил он сержанта,препровождавшего его в бокс, то есть в одиночный шкаф ожидания.

– В приличное место, – усмехнулся пухлый и белесый отподземной жизни сержант.

Камера, в которую он попал после бокса, также напомнила емупервую, лубянскую, камеру. Здесь все было как-то чуть-чуть получше, чем вЛефортовской следственной тюрьме МГБ: умывальник, кусок мыла, одеяло...