Московская сага. Тюрьма и мир - Василий Аксенов

Если угодно, дикарские...» Тут сразу вошел Самков иприказал Нефедову надеть на «старого распиздяя» наручники. И Нефедов еще большепобледнел. Он пошел звать сержанта. «Сам надевай!» – заорал Самков. «Да я...» –начал было Нефедов. «Учись! – еще громче заорал Самков. – На хуя тымне тогда тут нужен?!» Даже и в окопах Второй мировой войны, то есть второйОтечественной, подследственный не слышал такого количества мата... 1885 год. Мыедем с папой, мамой и сестренкой Дунечкой, Царствие им Небесное, на поезде вЕвпаторию. Волшебное путешествие! Мальчик высовывает нос из окна и покрываетсяпаровозной сажей. «Ты туда уже негром приедешь!» – хохочет отец. В окружающемпространстве России распространено не так уж много матерщины. Рулады, которыетуда прорываются, идут из 1953 года из Лефортовской тюрьмы. «Вот какой у насклоун!» – смеется мама. «Мы из тебя, разъебай-профессор, сейчас такого клоунасделаем, – обещает Самков, приближая свое мясистое лицо с маленькимкрестообразным шрамом над углом челюсти; довольно искусное удалениефурункула. – Ты, падла, забудешь тогда об интеллигентском достоинстве,паразит трудового народа!» Лицо приближается еще ближе. Может быть, хочетзубами вцепиться в остатки моей плоти? «Может, ты забыл своего дружка Пулково?Могу напомнить. Твой дружок уже десять лет на американских атомных бандитовработает. Ну, отвечай, вас одновременно завербовали?» Боже мой, какое счастье,впервые за столько лет, хоть и из уст идиота, пришла новость о Ле! Значит, ещежив, значит, ему удалось вырастить своего Сашу, значит – в Америке?! Где мояМэри, почему я так мало о ней думаю? То и дело возвращается мать, вплоть домладенческих воспоминаний: большая грудь матери, средоточие мира, желанныйсосок, тогда еще у меня были руки, я брал все это богатство руками. Но где жеМэри? Почему она никогда не появляется? Ведь мы с ней были двумя половинкамиодного целого. Она раздвигала ноги, и впускала меня к себе, и в конечном счетевздувалась, заполнялась продолжением рода, и снова раздвигала ноги, являяКитушку, Кирилку, Нинку, и потом того, не названного, мертворожденного.Чудеснейшая, фантастическая пульсация женщины. Мужчина банален, женщина –пульсирующий цветок. Вспоминай Мэри, даже если не вспоминается, вспоминай! Также, как ты заставил себя забыть руки, вспоминай теперь свою жену. Когда тыпервый раз ее увидел и где? Ну, конечно же, тысяча восемьсот девяносто седьмой,балкон Большого зала консерватории. Она опоздала к началу моцартовскогоконцерта. Уже играли «Eine Kleine Nachtmusik», когда по проходу прошло иобернулось на двадцатидвухлетнего студента некое юное, тончайшее, нерусскоесоздание, которое даже и взглядом как-то страшно было повредить. ПринцессаГреза! Она потом уверяла, что заметила его много раньше, чем он ее, что дажеоднажды шла за ним по улице в полной уверенности, что он какой-нибудь молодойпоэт нового символистского направления, уж никак не предполагала медика. Итак,ты вспомнил юную Мэри: вот она скользит в говорящей толпе консерватории,вопросительно смотрит на тебя, мимо проносят ворохи шуб, н у, подойди же, высближаетесь, у тебя тогда уже не было рук, во всяком случае, ничего похожего нараздутые и окаменевшие лягушки более поздней поры...

В 1897 год прорвался лязг открываемых запоров одиночнойкамеры Лефортовской тюрьмы, и Борис Никитич встряхнулся от полуобморочногопогружения. Он понял, что самым наглым образом нарушает режим: осмелился прилечьна койку в дневное время. Сейчас надзиратель начнет орать и угрожать карцером.Вошел не самый подлый, которого Борис Никитич для того, чтобы отличить отдругих, называл Ионычем. Даже и орать сегодня не начал, сделал вид, что ничегоне заметил. Поставил на столик миску баланды и миску каши. Тошнотворно, ножеланно пахла рыбная баланда, каша же благоухала совершенством перлового зерна.

В первую неделю тюремной жизни Борис Никитич, очевидно, напочве психической анорексии, перешедшей в церебральную кахексию, испытывалотвращение к пище. Миски оставались нетронутыми, и в тюрьме решили, что Градовдержит голодовку протеста. Любые формы протеста подлежали здесь немедленномуподавлению. В камеру пришел какой-то толстый полковник с медицинским значком напогонах – почему-то большинство эмгэбэшников вокруг были толстыми, жопастыми ибрюхастыми, настоящими свиньями – и пригрозил принудительным кормлением. БорисНикитич тогда начал опорожнять содержимое мисок в парашу, пока вдруг не понял,что симптомы кахексии уходят и он начинает снова испытывать интерес к еде.

«Ну, давай сыму». Ионыч отщелкнул замок и не без трудастащил с запястий зека воспитательные браслеты. В течение десяти минут,отведенных на прием пищи, можно было насладиться наличием рук. Борис Никитичпопытался взять ложку, увы, это оказалось невозможным: раздутые сарделиныпальцев и не думали сгибаться. Придется, как в прошлый раз, пить баланду черезкрай, а уж потом гущу подгребать всей лопатой ладони. «Да ты сначала руки-торазотри, – как неразумному ребенку сказал ему Ионыч и шепнул: – Не спеши!»Неожиданное проявление человечности подействовало на Бориса Никитича едва ли неошеломляющим образом. Он расплакался, затрясся, а Ионыч отвернулся, то ли ещеболее проявляя гуманизм, то ли в смущении от уже проявленного. В целом удалосьпровести без наручников не менее двадцати минут. Нельзя сказать, что пальцысмогли овладеть ложкой, однако кое-как держать ее, чтобы не уподоблятьсяживотным, все-таки удалось. Водружая педагогическое средство обратно, Ионычзащелкнул наручники на последнюю скобу, то есть, очевидно, в нарушениеинструкции дал запястьям возможность чуть-чуть безнаказанно шевелиться. Уходяиз камеры, Ионыч вдруг подмигнул заключенному толстым веком и сделал жестобеими ладонями под ухом: можешь, мол, поспать. Склоняя голову к подушке, БорисНикитич подумал, что, пожалуй, в течение всей своей семидесятисемилетней жизниникогда он такого послеобеденного блаженства не испытывал. Ровным счетомникакого плавания во времени он во время этого сна не испытывал, одно лишьполнейшее растворение, нирвана. Сколько времени прошло, неизвестно, нопроснулся он от истерического крика другого надзирателя, которого он мысленноназывал Чапаем.

«Ты что, мать-твою-перемать-на-четвереньках, расположился,сучий потрох, с комфортом, еще похрапывает! Сейчас докладную на тебя подам занарушение режима! Отправишься в карцер, блядь, будешь там в шкафу стоять, покавесь говном не выйдешь!» Борис Никитич вскочил. Вдруг весь кошмар ночей и днейего узилища, а может быть, и весь вообще кошмар Лефортовской тюрьмы за всевремена сдавил его посильнее карцерного шкафа и одновременно пронзил изнутри,то есть из самой глубины кошмара, то есть из самого себя. «Убейте! –завопил он, вздымая скованные руки и просовывая свою голову между этими несуществующимиили, во всяком случае, несвоими руками, как будто пытаясь продраться каким-тоузким лазом. – Убейте, убейте, мучители, бесы!» Чапай даже отшатнулся.Взрыв обычно молчаливого, погруженного в себя «предателя родины» застал еговрасплох. «Ну, че ты, че ты, распсиховался-то, Градов?! – зачастил онблатной скороговоркой. – Да ладно, хер с тобой, давай-ка, давай,оттолкнешься щас за ужином и на допрос тебя сведу. Ну, хули психовать-то?»