Московская сага. Тюрьма и мир - Василий Аксенов

Сказано: «Претерпевший же до конца спасется». В этом, как ни странно, заключаетсяантитеза пыткам. Боль – это мука, с другой стороны – это сигнальная система.Давая анестезию больному на операционном столе, мы отключаем его сигнальнуюсистему: она нам не нужна, и так все ясно. Снимаем муку. Если же мука неснимается, остается только терпение, переход к другим сигналам, к святомуслову. «Претерпевший же до конца спасется». Претерпеть до конца и выйти запределы боли. То есть за пределы жизни, так ли это? Боль и жизнь не обязательносинонимы, так ли это? Уход за пределы боли не обязательно смерть, так ли это?Они мне все время грозят болью, мне, семидесятисемилетнему борцу против боли.«Или давай показания, старый хуй, жидовский хуесос, или перейдем к другимметодам!» Их хари, гойевские кошмарные хари. Один только Нефедов в этой толпе –вот это самое гнусное, когда вместо одного следователя входит целая толпаублюдков, – лишь один только этот молодой капитан сохранил в лице что-точеловеческое, хотя, возможно, ему сказали: «А ты, Нефедов, сохраняй в лице какбы такую, вроде бы, ебена мать, жалость к этому жидовскому подголоску. Мы его,бля, доведем до кондиции, а потом твоей жалостью его, как пизду, расколем!»Таков их лексикон. Очевидно, не только с подследственными, но и между собой онитак говорят. Почему же не начинают свою хирургию? Может быть, ждуткакого-нибудь высочайшего распоряжения? Ведь сорвалось же у Самкова: «Самтоварищ Сталин контролирует следствие!» Трудно представить, что они этим именемпугают заключенного, что это просто прием. Для большинства людей в нашей странеСталин – это воплощение власти, а не пахан банды, это последняя инстанция,последняя надежда. Все дрожат перед ним как перед держателем скипетра,повелителем гор и морей и стад людских, но уж никак не перед человеком, которыйприказывает пытать. Его именем пугать не будут. Между тем не исключаю, чтоименно он, сам лично, входит во все детали моих допросов, тем более что я длянего не был пустым звуком в течение стольких лет и он, конечно, помнит нетолько нашу первую, такую благостную встречу, но и последнюю, такую неприятную.Вся эта антимедицинская истерия, без сомнения, продумана и приведена в действиеименно им самим. У него, очевидно, на почве артериосклероза развиваетсяпаранойя. Ходили слухи, что еще Бехтерев в двадцать седьмом году заметил еепроявления, что и стоило ему жизни. Вполне возможно, что именно Сталин сам иприказал надеть на меня наручники. Ну, это уж слишком! Не развивается ли и уменя самого какая-то паранойя? Смешно, не правда ли, семидесятисемилетний узникв одиночке, с изощренными, впивающимися в тело наручниками на запястьях,боится, как бы у него не развилась паранойя. Эти наручники – никогда не думал,что такое существует в природе. Самое ужасное, что в них нельзя почесаться.Иными словами, ты лишен блага прикосновений кончиков собственных пальцев. Какоеогромное благо, оказывается, в этих мимолетных самолечениях. Невозможностьпритронуться к самому себе напоминает некий самый страшный кошмар – очнуться вгробу. Наручники сконструированы большим специалистом – пытки ведь это тоженаука. Волей-неволей руки дергаются в бессмысленной попытке освободиться,почесаться. При каждой такой попытке зубчики затягиваются все теснее, кистираспухают, становятся синюшными подушками, какими-то глубоководными чудовищами.Не впадать в отчаяние. Можно впасть в истерию, ведь это тоже своего родаанестезия. Пока что повторяй, что готов претерпеть до конца, повторяй,повторяй, повторяй и в конце концов забудешь про руки. Вот, забыл про руки. Ихбольше нет у меня. Имеются только две попавшие в капкан глубоководные лягушки.Или черепахи, вылезшие из панцирей освежиться и тут как раз угодившие в капкан.Во всяком случае, эти лягушки, эти черепахи не имеют ко мне никакого отношения.У меня были когда-то руки, это верно. Они неплохо поработали: оперировали,совсем неплохо оперировали, такие анастамозы накладывали, так чувствовалипациента, они также неплохо строчили пером, то есть одна из них строчила нечтопочти художественное о сути боли и обезболивания, а вторая в это времяпостукивала пальцами по столу, как бы отсчитывая какой-то ритм, они также всвое время неплохо ласкали мою жену, ее плечи, груди, бедра, они немного игрешили, те мои руки, особенно правая, но сейчас это уже не важно; главное, чтоот них осталась богатая память. Их-то самих уже нет. А раз их нет, значит,ничто уже не может сжимать их стальными зубцами. Солдат, потерявший на войнеруки, тоже не может почесать нос. Чем ты лучше этого солдата? Научисьпочесывать нос о плечо, о колено, о стенку, о спинку кровати... Сколько днейуже я забываю свои руки? Семь, десять? Самков заорал тогда: «Ну, а что тыделал, Градов, у Раппопорта в Государственном научно-контрольном институтепротивоинфекционных препаратов имени Тарасевича?! Видишь, блядь старая, мы всезнаем! Признавайся, пидор гнойный, договаривались с жидком, какфальсифицировать данные вскрытий?» Тут кто-то ему позвонил, и он пошел к выходуи, проходя мимо, страшно замахнулся как бы для убийственного удара. Конечно,этого, того, ну, который там все эти крики выслушивал, можно было убить однимтаким ударом, однако этот, тот, ну, то есть я сам, почему-то даже не моргнул,глядя на замахнувшийся кулак. Остался только один Нефедов, бледный офицерик,который все строчил протокол, почти не поднимая головы. Наедине сподследственным он поднял голову и тихо сказал: «Лучше признаться, БорисНикитич. Зачем вам все это упорство? Ведь все признаются. Ну зачем вам все этимучения? Ну давайте, я сейчас запишу, что вы состояли в заговоре с Раппопортомили, даже лучше, что Раппопорт вас втянул в заговор, и вас сразу переведут наобщий режим». Тот тогда, то есть я, который там сидел словно призрак русскойинтеллигенции, которому спать не давали уже двадцать семь с половиной лет, втом смысле, что, кажется, более недели или сколько там прошло с того момента,когда в кабинет на кафедре госпитальной хирургии ввалились три толстяка в синихдраповых пальто с каракулевыми воротниками, эдакие гнусные пудовые пальтуганына вате, им повезло, тем трем мерзавцам, что они на Борьку не нарвались, намоего мальчика, вот этот тот, который мною был, который от дремоты дажеубийственного кулака не испугался, вот этот, стряхнув мурашек с головы, сказалдругому участнику спектакля, топорной драмы на двоих: «Пишите, капитан. Свыдающимся ученым Яковом Львовичем Раппопортом я встречался в институте имениТарасевича для обсуждения вопроса о возможности медикаментозного воздействия напроцессы отторжения после операций по пересадке органов. Это все, что я могузаявить в ответ на беспочвенные и дикие обвинения старшего следователяполковника Самкова». – «Какие обвинения?» – переспросил Нефедов.«Беспочвенные». – «Беспочвенные и еще какие? Тихие? Вы сказали „тихие“?» –«Нет, я сказал „дикие“.