Московская сага. Тюрьма и мир - Василий Аксенов

– Они и о тебе, конечно, спрашивали, Боренька. Дай ухо. Тызнаешь, я всегда боюсь, что тут подслушивают. Они, конечно, спрашивали, ходилли ты в «кружок Достоевского». И я им сказала, что, по-моему, ты эту компаниютерпеть не мог, даже чуть не подрался с ними, когда за мной ухаживал. Ну, дляних, конечно, не секрет, что мы встречались. Ну, Боря, ну, скажи, – оназахныкала, как маленькая девочка, – ну, ты меня доносчицей не считаешь?Ну, скажи прямо, умоляю тебя. Не считаешь, нет? Поверь, я ни на кого недонесла, ни на единого человека! Может быть, они что-то из меня, дуры,вытягивали, но я ни на кого, никогда... Может, даже наоборот... выгораживаланекоторых... ты веришь? Ну скажи, веришь? Ну, неужели я тебе больше ненравлюсь? Ну выеби меня, мой дорогой!..

На диване было мало места, и они легли на ковер, благо,недавно пропылесосенный Майкой Стрепетовой. Глядя на блуждающую под ним улыбкуГорды, Борис подумал: «Может быть, только в этом она и освобождается. От „них“,да и вообще от всех, даже от своих ебарей, и от всего; единственные минутысвободы».

– Спасибо тебе, дорогой, – прошептала она,отдышавшись. – Теперь я вижу, что ты мне веришь.

– С каких это пор ебля стала символом веры? – мрачнопробормотал он. Он хотел было еще кое-что добавить, нечто совсем уже жестокое,«может быть, я тебя сейчас барал как раз как стукачку», однако не сказал этойжестокой и, в общем, лживой гадости, а, напротив, поцеловал бывшую любовницу вщеку и в мочку уха:

– Я тебе и без этого верю.

Так и есть, она почувствовала себя оскорбленной, резковстала с ковра, подошла к столу, хлебнула прямо из горлышка коньяку, закурила,сказала с вызовом:

– А я без этого никому не верю.

– Ну, хорошо, – он тоже поднялся, – пока что прошутебя, дорогая, приведи себя побыстрее в порядок. Дело в том, что в ответ натвои замечательные новости, я тебе должен рассказать свои. События, похоже,начинают раскручиваться как на ледяной гонке...

В ответ на его «замечательные новости» она воскликнула:

– О, Боже мой! Чем все это кончится!

Прозвучало это с усталостью и даже как бы без интереса. Онтут подумал, что если бы вот так воскликнула Майка, то в этом был бы толькоодин смысл, и именно тот, что и выражен в восклицании, в то время как у Веры,как всегда, лежат еще несколько каких-то, может быть, ей самой не совсемведомых смыслов. Может быть, и у Майки к этому возрасту накопится этих смысловнемало. Было уже половина шестого, за окном стемнело, только сияла оставшаясяпосле новогодних празднеств иллюминация телеграфа. Собственно говоря, она моглабы там и всегда сиять: в ней не было ничего новогоднего, одно лишь агитационноевеличие. Борис позвонил деду в клинику. Гудки, молчание. Может быть, он едетсюда? А может быть... уже? Да нет, это невозможно! Вера сидела на диване ссигаретой. Отворачивала лицо, показывая оскорбленное достоинство.

– Скажи, официально тебе уже сообщили, какие обвиненияпредъявляются Николаю? – спросил он.

Она усмехнулась:

– Официально? Нет, официально не сообщали! – Слово«официально» подрагивало всеми филигранями обиды.

– Мне нужно обязательно увидеть сегодня мать Сашки, –проговорил он.

– Обязательно? – переспросила она. Теперь уже«обязательно», будто искусственный алмаз, испустило лучики какой-то непонятнойиздевки.

«А тебе обязательно надо сейчас уйти», – подумал Борис.Он чувствовал себя едва ли не в западне. Дед почему-то не звонит. Не исключено,что сюда без звонка, по ее обыкновению, может влететь Майка. Без малейшегопромедления, только взглянув на Веру, она поймет, что здесь происходило наковре. Между тем надо что-то делать, искать деда, ехать к Сашкиной матери,может быть, опять пробиться к Ваське, ведь все-таки Шереметьев работал тренеромв ВВС... А, бред! При чем тут ВВС и все прочее? Разве непонятно, что начинаетсяновый тридцать седьмой год, что скоро все мы окажемся в лагерях?

Он поцеловал Веру в щеку, тряхнул ее за плечи как быпо-приятельски, сказал с фальшивой дружеской интонацией:

– Давай держать связь, Вера. А пока пойдем, я провожу тебядо такси.

У Веры была роскошная лисья шуба, в которой она выгляделаедва ли не величественно, словно жена какого-нибудь сталинского лауреата. Наулице Горького огромный термометр со славянскими завитушками показывал минус18oС. Светились вечно вращающийся глобус над входом в телеграф, диаграммыдостижений, вывески «Сыр» и «Российские вина», озарялся лучами портрет Сталина.«Вот кого надо было бы убрать, – вдруг с полной отчетливостью подумал оСталине Борис Градов, офицер резерва ГРУ МО СССР. – Вот этот давно уже на девятьграммов напрашивается».

Они стояли на краю тротуара и ловили такси, когда из толпывдруг вылетела Майка. В распахнутой шубейке (старенькая, но хорошенькая шубейкабыла ей недавно подарена теткой Нинкой), с выбившимися из-под платка щедрымипатлами, оставляя по обоим бортам столбенеющих мужчин, девчонка неслась кподъезду.

– Майка! – крикнул Борис.

Она резко затормозила, увидела Бориса и Веру и медленнопошла к ним, глаза расширены, приоткрытые губы как бы что-то бормотали.

– Майка, Майка, что ты, – забормотал Борис. – Вотпознакомься, это Вера, мой старый друг. У нее большая беда, арестован муж...

– А у нас, Борька, дедушка арестован! – выкрикнула тутМайка, будто на всю Москву, и в слезах бросилась к нему на шею.

Зачем я тогда, на том митинге, все-таки произнес эти жалкиеслова о своей советской принадлежности, о нашей советской, верной идеаламнаучного коммунизма интеллигенции? Ведь все было ясно, я знал, на что иду, всебыло продумано, я сам себе подписал арест и приговор о расстреле, а самоеглавное, санкцию на пытки. Ничего нет страшнее этого: пытки! Они не расстреламивсех запугали, а пытками. Все население знает, или догадывается, илиподозревает, или не знает, не догадывается, не подозревает, но понимает, чтотам, за этими дверями, больно, очень больно, невыносимо больно и снова больно.Анестезии нет. Ее уже нет, хотя человек не может не думать об анестезии. Моифальшивые, советские слова были не чем иным, как попыткой анестезии. Дяденьки,пожалуйста, ведь я же все-таки свой, пожалуйста, не делайте мне больно, ну,хотя бы не так больно, ну, хотя бы хоть немножечко не так больно, пусть оченьбольно, но хотя бы уж не так невы-ы-ы-ыносимо: ведь советский же человек, ведьверный же идеалам научного коммунизма! Вместо этого надо было сказать:«Презираю бандитскую власть! Отказываюсь от вашего научного коммунизма!»Наивная попытка в мире, где идея обезболивания отвергается как таковая.