Дочери Марса - Томас Кенилли

Салли была в волнении и отчаянии. И как только официант удалился, она перешла к делу:

— Чарли, тебе следует кое-что знать обо мне, пока наши отношения не зашли дальше. Просто выслушай меня и постарайся понять. Моя мать была больна. У нее был рак матки. Тебе не приходилось слышать о такой болезни, Чарли?

— Нет, вообще впервые слышу…

— Это ужасно.

— Да? — смущенно переспросил он.

После картинной галереи, где все для него было ясным и понятным, он на какое-то время оказался во власти рассеянности.

— Все очень и очень просто — мама сказала мне, что хочет умереть. Причем не один раз, а твердила без конца, что было совсем на нее непохоже. В конце концов она только это и говорила, молила Бога ниспослать ей смерть, молила о том, чтобы ей даровали смерть. И я стащила морфий, его хватило бы на смертельный укол. Но она умерла, понимаешь, умерла. Сама. Мне даже не пришлось воспользоваться морфием. Но как бы то ни было, ты сошелся с той, кто готова была убить собственную мать. Могу только добавить, что убить из милосердия. Нашлись бы люди, которые бы меня оправдали. Наоми со мной согласна. Вот так. А теперь скажи — как совместить это все с Делакруа? И как совместить это с твоим представлением обо мне? Но ты должен, ты обязан знать, кто я такая.

Чарли сидел нахмурившись.

— Что ты хочешь от меня услышать? — спросил он. — Хочешь, чтобы я возмутился, вскочил из-за стола и, хлопнув дверью, выбежал на улицу? Или застыл от ужаса? Этого ты хочешь? Отстегал тебя плетьми?

— Надеюсь, что нет.

— Боже мой, ты — способная на милосердный поступок дочь, — будто в раздумье пробормотал он.

— В общем, ты должен был это узнать. Потому что я не сомневаюсь, что ты не способен на то, что я собиралась сделать в те дни.

Чарли покачал головой. Потом задумчиво стал мять щеку, будто у него внезапно разболелся зуб.

— Боже мой! — как бы про себя произнес он. — Боже мой!

Салли не могла понять, к чему это было сказано.

— Салли, вот какое дело, позволь и мне рассказать тебе кое о чем, — вдруг бесцветным голосом начал он. Она увидела его зубы. Челюсти не были сомкнуты, и ей показалось, Чарли собирается кого-то укусить. Рот, во всяком случае, был открыт.

— Представь. Представь себе человека, который отправляется в ночной дозор. Идет себе и вдруг натыкается на другого человека, висящего на колючей проволоке — израненного, изнывающего от жажды, и некому впрыснуть ему морфий. И он кричит: «Я здесь! Помоги мне, приятель! Помоги!»

Мы пытались добраться до него еще вечером, когда не успело стемнеть, но тщетно. Несколько человек пытались. Кого-то ранило, кого-то и убило. А на неприятельской стороне решили дать этому парню повисеть. Когда рассвело, немцы на ломаном английском стали орать нам: мол, что же вы не забираете своего товарища? Что, пороху не хватает? А мы пытались! И что вышло?! У их пулеметчиков был прямо праздник. А тот, наш, что повис на проволоке, все кричит и кричит: «Ну, помогите же, помогите!» И что же выходит? Мы должны были оставить его висеть еще сутки? Двое? Трое? Сколько еще? Сколько еще можно было смотреть, как он мучается?

— Прости, — перебила Салли. — Это все, конечно, ужасно. Но все равно — этот солдат не твоя мать. Прости, но я должна была это сказать.

— Ты неправа! — непререкаемым тоном возразил Чарли.

Салли вдруг поразило, что он едва сдерживает слезы.

— Верно, он — не моя мать. Но такое все равно не забудешь. До гробовой доски будешь помнить. До глубокой старости. Как я могу в чем-то обвинять тебя после этого? После того, что я тогда пережил?

Она видела, что Чарли охватывает злость. И это странным образом восхищало ее. Очаровывало.

— Вполне может наступить момент, — продолжал он, — что это тебе придется меня разубеждать — мол, ничего такого в этом нет, и так далее. Это называется актом милосердия, но не убийством. Так что ради всех святых не кори себя за это.

— Я рассказала тебе потому, что смогу жить с этим только в том случае, если и ты сможешь. Просто убийца и тот, кто совершил убийство из милосердия, оцениваются по-разному. Но в любом случае убийство остается убийством. Хотя с этим можно жить. Я могу стать счастливой ради тебя. Я хочу этого.

Салли охватила настоящая экзальтация. Причем такая, что она почти не сомневалась, что может враз перемахнуть замерзшую Сену.

Чарли на мгновение прикрыл глаза. Потом снова открыл и сказал:

— Хорошо, ты рассказала мне. И я тебе тоже. На сегодня хватит. Не уверен, что мой рассказ так уж приятен для тебя и не будет отравлять нам жизнь в будущем. Но мне он жизнь не отравит.

— Мне тоже, — заверила его Салли. — Ничто ее не отравит, ни одна из наших с тобой историй.

С какой-то бесшабашной горечью Чарли сказал:

— Знал бы я, что ты затронешь эту тему, непременно заказал бы винца.

— Еще не поздно. Можешь заказать себе бренди.

И тут подали сэндвич с горячим сыром и ветчиной. Они оба набросились на еду, словно грешники, которым только что даровано искупление грехов. Они даже почти не говорили за едой, Чарли лишь изредка отрывал взгляд от тарелки и, качая головой, улыбался Салли.

— Коньяк, пожалуйста, — попросил он официанта.

Заказ был выполнен без промедлений. Чарли взял рюмку и опрокинул ее в себя, продолжая сжимать руку Салли. Снова покачал головой.

— До меня все не сразу доходит, — признался он. — Не следовало тебе рассказывать мне об этом, пока… М-да, пока…

И жестами попытался объяснить, что он имеет в виду под этим «пока».

— Вообще-то я очень рад. Вот о чем мне следовало говорить. А не о висящих на проволоке солдатах.

И одним глотком допил бренди. Улыбнулся.

— Так ты останешься со мной и после обеда? — спросил Чарли.

— Останусь. Причем все для меня теперь будет куда легче и проще, чем, скажем, утром. Не подумай, что я…

— Я понимаю. Тебе понравилось. Утром перед нами предстал тот мир, каким нам хотелось бы его видеть. А днем предстоит столкнуться с миром реальным. Таким, каков он есть и каким станет. Вот рассмотришь парочку работ этих новоиспеченных гениев, и пожалеешь, что не родилась француженкой или испанкой.

Когда они совершали головокружительный пробег по «Осеннему залу» и «Залу независимых художников», чьим девизом было: «Ни жюри, ни призов», Чарли несколько нервно предположил, что Кирнан за ужином выкажет себя человеком непьющим и вообще будет всячески демонстрировать свою благочестивость. Салли удалось его разубедить. Ужин в «L’Arlesienne» удался на славу — Иэн позволил себе выпить красного вина по столь важному случаю. Салли с Наоми непринужденно болтали, что заставило Салли начисто забыть, какой напряженной была их последняя встреча. Все досадное, отравляющее душу и жизнь, отодвинулось в этот день на второй план, уступив место светлому и безмятежному. Никто не заикался о делах — хотя Кирнан все же коснулся вопроса об организации работы на эвакопунктах. Кое-что, несомненно, можно и нужно улучшить, считал он. Складские помещения необходимо размещать в землянках, поскольку… ну, вы понимаете почему. В один склад угодила сброшенная с «голубка» бомба, и все. От санитаров осталось мокрое место. И если судить по состоянию некоторых складов, создается впечатление, что даже в это ужасное время кое-кто из начальства либо не дружит с головой, либо в сговоре с поставщиками. Ведь как наживаются на поставках шприцов и медикаментов, поражался лейтенант Кирнан. Ведь некоторые шприцы после первого же укола разваливаются в руках.