Дочери Марса - Томас Кенилли

— Вне всяких сомнений, — сказала она, — вы — человек особенный.

— Что это значит? — с улыбкой спросил он. — Что значит «особенный»?

— Это значит, что я вас люблю, — ответила Салли.

Чарльз глуповато усмехнулся. Это были слова, ради которых он проделал столь долгий путь.

— Ну, знаете, — пробормотал он, — для такой девушки, как вы, это не просто признание, это нечто большее.

Фрейд доверяла Салли. Она считала, что если Онора сейчас надломится, потом ее уже ничем не спасти. А надлом не заставил себя ждать. Онора совсем потеряла сон и работала круглосуточно. Затем последовала другая стадия — она могла внезапно застыть как парализованная у входа в отделение, с мрачной озабоченностью созерцая ряды коек. Казалось, все раненые вдруг стали для нее совершенно одинаковыми, и она никак не может решить, кому из них ее помощь требуется в первую очередь. От ее изнуренного непосильной работой тела шел запах застарелого пота. Иногда какая-нибудь медсестра подходила к ней, брала за локоть и вела в столовую. Но Онора воспринимала подобные жесты агрессивно и каждый раз вырывалась.

Наконец, на сцену вышел майор Брайт, и по его настоянию Онора покинула отделение в сопровождении Салли и Лео, которые искупали ее и упаковали ее вещи. Сестру Слэтри отправляют в Руан на отдых, пояснил майор Брайт. Когда ее багаж был уложен, он сам помог ей сесть в автомобиль. Онора двигалась как старуха, но это объяснялось скорее всего действием барбитала. Фрейд, Леонора, Салли и старшая медсестра чмокнули ее на прощание через окно автомобиля.

Самым удивительным, если не сказать больше, было то, что майор Брайт собирался сам поехать с Онорой, а к вечеру, когда обычно прибывают машины с ранеными, вернуться. Обходя машину, он хотел было открыть заднюю дверцу, как тут на его пути выросла Салли.

— Я, конечно, не психиатр, — сказал он ей, — но дело тут не только в женихе. Его гибель усугубилась тем, с чем ей пришлось столкнуться здесь.

Складывалось впечатление, что майор пытается оправдать Онору в глазах тех, чье хорошее отношение к ней не подлежало сомнению.

Забравшись на заднее сиденье, Брайт поправил плед на коленях Оноры. В этом было что-то от преданного слуги. Что подвигло его на это? Тяжесть ее страданий? Как только машина скрылась из виду, Фрейд проговорила:

— Ко всему прочему, он еще и неравнодушен к ней. И теперь получит возможность с ней поговорить. Он не хочет, чтобы ее вечно изводила эта скорбь. Как не хочет видеть ее ни монахиней, ни пациенткой дурдома.

К вечеру Брайт вернулся. Прибыли колонны с ранеными. Наступательные операции конца лета — начала осени, хорошо спланированные, которые должны были привести к достижению мира к Рождеству, чтобы 1917 год навсегда запечатлелся в людской памяти как год знаменательный, если верить слухам, шли успешно. Однако трудно было в это поверить, судя по эвакопункту раненых Дёз-Эглиз. Если все эти обезображенные тела символизировали победы, трудно было даже представить, что же тогда символизируют поражения.

Потом в одну ночь землю внезапно сковало льдом, и война, похоже, взяла тайм-аут — хотя бы из соображений погоды. Лето казалось далеким, недолгим и потраченным впустую. В реанимационном отделении, куда вернулась Салли, все сестры, включая, разумеется, и ее саму, расхаживали в «балаклавах» или в солдатских подшлемниках, кроме того, не расставались с грелками — бутылками с горячей водой, каждый раз согревая себе ими руки, прежде чем прикоснуться к раненым. Когда вода в грелках остывала и грозила превратиться в лед, ее кипятили для какао или мясного бульона «Бовриль».

Для Салли начиналась уже третья по счету военная зима. В самый разгар промозглых дней и морозных ночей пришло письмо от Чарли Кондона. Он сообщал ей дату начала своего отпуска и напоминал об их встрече в Париже. Салли была ему благодарна: в своем письме он ни словом, ни намеком ее не подгонял. Ведь все чаще и чаще поговаривали о том, что их эвакопункт перебросят на северо-восток во Фландрию, в городок с мудреным названием Ипр — которое офицеры и солдаты коверкали на разные лады, нередко очень комично.

Она взяла письмо из столовой, где оно ее дожидалось, и прочла, выйдя из палатки на холод, стоя под хмурым небом на промерзлой земле. И, конечно же, позволила себе всплакнуть, при этом глядя на себя как бы со стороны. В ее отношениях с Чарли Кондоном слезы были неотъемлемым атрибутом.

Но для слез имелись и иные причины. Он сообщил, что его снова ранило — всего-то пару шрапнелин размером с мелкую монетку под лопатку, и еще пару в бедро. Металл милостиво пощадил позвоночник, мрачно шутил Чарльз. Салли приходилось сталкиваться со случаями, когда металл не был столь милосерден.

Видимо, время пришло. Она должна признаться ему во всем. План убийства матери нисколько не заслонили планы убийств целых дивизий. Медицинская сестра Салли Дьюренс, которой все так доверяли, преступным путем обеспечила избавление от мук своей матери, остановила ее сердце — ее щедрое и не знавшее покоя сердце. Но она ни словом не обмолвится Кондону, что в этом принимала участие ее сестра Наоми. Я это задумала, я, и только я его и осуществила. Вот на что я способна.

Стоя под холодным неприветливым небом, Салли поняла, что так и не смогла выйти из комнаты со смертным одром, хоть та и находилась в двенадцати тысячах миль оттуда. До этой комнаты было не дальше, чем до отделения отравленных газом. Вот потому-то ей и не пристало шляться по картинным галереям в обществе Чарли, как любой другой девушке. И даже, если она признается ему во всем и он от нее откажется, она сможет преодолеть ужас разлуки без чьей бы то ни было помощи.

Надежды и неизвестность, связанные с предстоящей встречей, продержали ее на холоде целых три минуты. Потом усталость и дрожь взяли свое, и она пошла к себе. Стояла во вновь отстроенном бараке для медсестер, в одной из комнатенок, рассчитанных на троих-четверых, соединенных общим коридором. Даже здесь ей было не избежать вынужденного общения с Фрейд и Лео, со всеми вытекающими из этого не всегда приятными последствиями. К чертям собачьим эту сектантскую замкнутость. Провалившись в глубокий сон, Салли не пробудилась ни от канонады, ни от рокота бороздивших небо «голубей», а, проснувшись, снова строчку за строчкой стала перечитывать письмо Чарли, сулившее хоть какую-то передышку. И так до четырех пополудни, пока клаксоны машин не возвестили о прибытии очередной партии раненых и сосредоточенность на себе и своих проблемах сменилась деловой обыденностью.

Позже она переговорила со старшей сестрой Болджер и сразу же села за письмо Кондону, чтобы сообщить дату, предложенную ей неуступчивой старшей.

В первые дни декабря им объявили, что эвакуационный пункт все-таки перебрасывают — со всеми людскими и медицинскими ресурсами — из Дёз-Эглиз неизвестно куда. Салли на всякий случай упаковалась — вдруг переброску начнут, когда она будет в Париже. А для поездки в столицу Франции на встречу с капитаном Кондоном решила обойтись куда меньшим багажом. До Амьена она добралась на грузовике — восьмитонке, которая обслуживала их эвакопункт. А в поезде из Амьена до Парижа всю дорогу проспала, но проснулась вовремя. Она скооперировалась к двумя своими коллегами из Канады — тащиться с вещами на метро было обременительно, а такси на троих от Северного вокзала обошлось значительно дешевле. У них было немного времени пообщаться и сравнить условия работы. Медсестры из Канады работали в госпитале в Аррасе, до ближайшей железнодорожной станции им пришлось добираться бог знает на чем. По их усталым лицам было понятно, что женщинам не приходится сидеть сложа руки в этом арасском госпитале. Неужели и у меня такой вид, подумалось Салли.