Tanger - Фарид Нагим

Потом вспомнил, что здесь, совсем рядом, автостоянка, которую охраняют студенты нашего института. И с последней надеждой я пошел туда. Не могло быть, чтобы меня там никто не ждал. На углу этой улицы большая квартира дедушки Ксении, она спит сейчас с Женькой. В маленькой будке горела настольная лампа. Там сидел поэт Миша Шлопак. Он не видел меня. Я подергал цепь на воротах, и он поднял голову. Вышел, скрипя новым снегом.

— ……………………

— Я бы пустил тебя…, — он не помнил, как меня зовут. — Но там на моем топчане тесть пьяный спит. Куда я тебя положу?

Из-под пухлого снега на лобовых стеклах глухо пульсировали красные и зеленые огоньки сигнализации.

— Ясно. Давай покурим.

— Давай.

— Огонек есть у тебя?

— Есть… Что, с женой поругался?

— Да-а, Миш, точно.

— Бывает. А ты если хочешь, можешь в «Мерседесе» переночевать, мне ключи оставляют. Сегодня не так уж холодно. Могу тебе куфайку дать.

В «Мерседесе» было тепло. Как бы заснуть? Голодный не заснешь. Розовый свет сквозь заснеженное лобовое стекло. И смешные звуки при каждом моем движении, будто кто-то рычит и всхрапывает. Сиденье, что ли, или рессоры? Я взмахнул рукой, и ужасная тьма заклубилась на переднем сиденье, резко вздрогнула машина. Тьма вырастала, разворачивалась и на фоне розово освещенного окна встала гигантская оскаленная морда бультерьера. Я обоссался. Это горячее просто вытекло из меня. Я и не знал, что я из тех, кто на такое способен. Может быть, эта вонь обоссавшейся шавки остановила его. Он снова жестко лег и с настойчивой угрозой рычал при малейшем моем движении.

Напротив стоянки строился новый элитный дом. Транспарант растянут с телефонами и слоганом:

ДОМ ТВОЕЙ МЕЧТЫ.

Утром я не смог вылезти без посторонней помощи, а бультерьер никого не подпускал и стоял надо мной, как над добычей. Мишка боялся звонить хозяину, ходил вокруг и проклинал меня. Хозяин прибежал сам. Он вытащил жесткого бультерьера, а Мишка быстро вытащил меня. Я лежал на снегу и сгибал-разгибал ноги, а он оправдывался перед хозяином. Потом хозяин увидел, что я обоссал сиденье. Он ударил Мишу, и тот ткнулся головой в сугроб.

— Натравить что ли на тебя? — я увидел его лицо. — Борь, — обратился он к бультерьеру. — Чё ты, оторвал бы ему всю мудень, бля!

Потом мы с Мишей оттирали салон смоченной в бензине тряпкой.

— Ну, бля, Анвар Бегичев! Вот так всегда, бля, как пустишь кого. Доброе дело не остается безнаказанным! Затрахали вы уже оба со Штромом приходить. Заплатишь мне ущерб, когда премию получишь, понял?!

— Само собой… Какую премию?

— А это же ты Анвар Бегичев?

В старом номере газеты «КАПИТАЛЪ» была фотография Евы Гумбольдт. Она читала какую-то рукопись. Моя пьеса «Крик слона», вместе с пьесами Татьяны Касаевой, Викуши Саврасова, Вовы Мунчика и Б. Мыздловой входила в шорт-лист премии имени Константина Треплева — «Треплевка». Всё-таки он ее послал, ведь он писал им про гостиницу «РОССIЯ». Кто, кроме него? Где он? В Переделкино нет… А теперь не откликнется, теперь особенно, поляк гордый.

Миша налил горячей воды из чайника в умывальник, прибитый к стене их будки, я кое-как обмылся, занял у него мелочь и позвонил в «КАПИТАЛЪ». Они узнали меня и деловито сказали, что еще неясно, на самом деле, кто получит, кто нет, но на всякий случай приходите в Центральный Дом литераторов, вход со стороны ресторана, и приготовьте речь.

— Алло, это Бобруйск? Извините, мог бы я с Димой поговорить.

— Его нет.

— Извините, это его друг, Анвар из Москвы спрашивает, передайте ему…

— Я ничего ему не передам, Анвар, это его мама говорит.

— Очень приятно, а что?

— Его нет, Анвар.

— Как же нет?

— Вы, конечно, можете с ним поговорить, но его нет… как человека разумного его уже нет, — эту фразу она говорила сто раз, наверное. — Он вас смутит.

А Димка, наверное, стоял в своей комнате, дрожал и слушал все это с недоумением.

— Так что можете не звонить из Москвы. Вы понимаете меня… алло…

Это был самый обычный день конца декабря, когда с особой силой кажется, что новый год никогда не наступит, что ничего не разрешится, и безысходно будет длиться ужасно протяженная жизнь.

Толпа торговцев возле метро «Баррикадная». На третьем курсе я торговал здесь детективами и любовными романами от ООО «Пауза».

Пепел и зола в виде снега сыпались на мою голову. Все падала, зависала надо мной эта сталинская высотка… Сразу поведу Серафимыча в магазин, куплю ботинки на высокой платформе, короткую куртку, чтоб он сам себе казался выше… нет, Гарник, извини, не могу дать денег на развитие бизнеса, мне самому надо развивать свой бренд, в целях встраивания в литературный процесс… или как жлоб куплю джип и задавлю пешехода… Серафимыча точно одену!

Люди шли после работы и не знали, куда я иду. Как всегда долго стоял на этом переходе через Садовое кольцо. Примерно здесь заканчивался тот отрезок пути, который так нравился мне и на котором я когда-то надеялся встретить свою самую любимую девушку. На той стороне старик-дом, под которым я умирал зимой. Остановился отдышаться на Поварской. Если пройти дальше, то будет памятная доска Бунину, с его такими памятными мне словами. Я закурил, швейцар злобно посмотрел на меня. Стоя здесь, я мешал ему расслабиться. Может, не пустить. Смешно, бля. Серые и зачуханные старинные дома, убогие деревья в чугунных воротниках. И я вдруг замер с тем странным и пугающим чувством неузнавания себя и всего вокруг, словно бы растворялся. Показал швейцару липовое удостоверение корреспондента «КАПИТАЛА» и бесплотно перешагнул эту грань, за которой мне предстояло претвориться.

Прошел через маленький затемненный зал ресторана. Официанты посмотрели на меня. Поднялся по деревянной лестнице наверх. В дальней маленькой комнате столики с шампанским и много людей. И все были в серых одеждах и с этими сумками через плечо. Деловые люди в бейсболках пронесли камеру с треногой. Никого не узнавая и никем не узнанный, я взял шампанское, сел в уголке и закурил. Да-а, бля, да-а. Молодая женщина с родинкой на верхней губе сидела за столиком напротив.

— Вы журналист?

— Нет, я так.

— Вы автор? А я секретарь проекта. Волнуетесь?

Я, кстати говоря, совершенно не волновался почему-то.

— Вы получите, — сказала она. — Я вам говорю.

Я пожал плечами.

Она попросила огоньку прикурить. Я взял еще шампанское, потом еще и наступило это опьянение, когда ты весь будто бы фольгой обтянут. Из боковой комнаты, куда уходили официанты с подносами, один за другим вышли члены жюри. Засверкали вспышки фотоаппаратов, вытянулись из глубины каминной комнаты микрофоны. Я вдруг понял, что это я получу первую премию. Единственное, что меня нервировало, что может произойти какая-то нелепость, которая всегда мешала мне в последний момент. Волнения не было, а насмешливое чувство, что нужно ждать и быть взволнованным. Назвали человека, и вздрогнули во мне мышцы, просто очень похоже на мою фамилию, там засверкали вспышки. Голос в микрофоне. Громкий общий смех. Секретарша, пряча от меня глаза, вытянула туда шею. Потом назвали еще имя — женское. Видимо, нелепость все-таки имела место быть, как сказал бы Серафимыч и, по своему обыкновению, закусил бы губу. Я и не надеялся, конечно. Глупо, что в голове все еще вертится эта моя речь, потерявшая всякий смысл. Глупо, что я уже рассчитал, как потратить деньги, все до копейки. Остались только мы с Викушей Саврасовым. Вышла Ева Гумбольдт и вдруг посмотрела на меня, еще не зная меня… и я понял, что сейчас она назовет меня. Я уже видел, как в будущем зашевелятся ее губы, я мог бы уже выйти и просто встать перед ней. Мышцы вздрогнули, обозначая мое тело. Руки вспухли и вспотели в карманах, отер их о брюки. Особенно волнуясь и выделяя слова, будто желая придать им еще какой-то смысл и торжественность, она сказала…