Руководство для домработниц - Лусиа Берлин

А потом? Может, они перелетают все вместе на какое-нибудь другое дерево, выше по склону горы Санитас, и там ночуют? Вполне возможно: я ведь никогда не видела, чтобы они вылетали из кроны клена, хотя встаю рано и усаживаюсь у окна, выходящего на предгорья. Оленей вижу – как они взбираются на гору Санитас и Дакотскую гряду, и восходящее солнце вижу – розовое, сияющее, выглядывающее из-за скал. Если лежит снег и очень холодно, начинается “альпийское свечение”: от ледяных кристаллов утренний свет становится как розовое витражное стекло, как неоновые кораллы.

Ну да, ну да, теперь зима. Дерево стоит голое, ворон вообще нет. Я просто думаю о воронах. Мне трудно ходить, подняться в гору на несколько кварталов – выше моих сил. Наверно, я могла бы поехать на машине: так Бастер Китон приказывал своему шоферу отвезти его на ту сторону улицы. Но все равно я вряд ли смогу разглядеть ворон в кроне, потому что будет уже темно.

Даже не знаю, к чему я вообще заговорила об этом. Теперь на снегу мелькают, переливаясь голубым и зеленым, лазоревые сороки. Покрикивают, как и вороны, властно. Конечно, я могла бы найти какую-нибудь книжку или позвонить кому-нибудь – выяснить про гнездование ворон. Но меня другое беспокоит: я же их заметила абсолютно случайно. Что еще я прозевала? Сколько раз в жизни я, так сказать, оказывалась не на той веранде? Какие слова, обращенные ко мне, я недослышала? Какую любовь недопочувствовала?

Все это пустые вопросы. Я до сих пор жива только благодаря тому, что рассталась со своим прошлым. Закрыла дверь перед горем, перед сожалением, перед угрызениями совести. Если я их впущу, сделаю себе малюсенькую поблажку, приоткрыв дверь самую чуточку… бэмс, дверь настежь шторм страданий истерзает мне сердце выедая глаза стыдом сшибая чашки и бутылки опрокидывая банки круша окна ковыляя в крови по рассыпанному сахару и битым стеклам задыхаясь от ужаса, пока, вздрогнув в последний раз, всхлипнув в последний раз, я не закрою тяжелую дверь. И в очередной раз соберу осколки.

Но, может, если начать со слов “А если бы…”, впустить к себе прошлое будет не столь уж опасно? А если бы я поговорила с Полом до его отъезда? А если бы я обратилась за помощью? А если бы я вышла замуж за К.? Когда сидишь здесь, глядя в окно на дерево, на котором теперь – ни листьев, ни ворон, ответы на каждое “А если бы?” вселяют странное облегчение. То, чего не случилось, вообще не могло случиться: все эти “если бы” и “если бы да кабы” – сплошная фантастика. Все хорошее и все плохое в моей жизни было предсказуемо и неотвратимо, особенно те решения и поступки, которые гарантировали мне мое нынешнее полное одиночество.

А если я вернусь в далекое-далекое прошлое – до нашего переезда в Южную Америку? А если бы доктор Мок сказал, что мне надо еще на год остаться в Аризоне, потому что мне требуется длительное лечение от сколиоза, подгонка корсета и, возможно, хирургическая операция? Я бы воссоединилась со своей семьей через год. Что было бы, если бы я жила в городе Патагония у Уилсонов, а каждую неделю ездила бы к ортопеду в Тусон, читая в душном автобусе “Эмму” или “Джейн Эйр”?

У Уилсонов было пятеро детей, все достаточно большие, чтобы работать в семейных заведениях – “Универсальном магазине” или “Сластене”. До и после уроков я работала в “Сластене” вместе с Дот, жила с ней в комнате на чердаке. Семнадцатилетняя Дот была старшим ребенком в семье. Только она была уже женщина. Она выглядела, как женщины в кинокартинах: густо пудрилась, промокала накрашенные губы бумагой, выдувала табачный дым из носа. Мы спали валетом на матрасе, набитом сеном и застланном старыми лоскутными одеялами. Я приучилась не беспокоить Дот, лежать тихо, наслаждаясь ее ароматами. Она укрощала свои рыжие кудри маслом “Дикий корень”, на ночь мазала лицо кремом “Нокзима”, непременно наносила духи “Твид” на запястья и на кожу за ушами. Дот пахла сигаретами, потом, дезодорантом “Т-с-с” и, как я позднее выяснила, сексом. И прогорклым маслом – не только она, мы обе, потому что жарили в “Сластене” гамбургеры и картофель фри до самого закрытия – до десяти вечера. А потом шли домой пешком – переходили главную улицу и железнодорожные пути, поскорее проскакивали мимо салуна “Фронтир” и входили в дом ее родителей. Дом Уилсонов был самый красивый в городе. Большой, двухэтажный, белый, с забором из штакетника, садом и газоном. Вообще же в Патагонии почти все дома были маленькие и неказистые. Дома шахтерского городка, где никто надолго не задерживается, выкрашенные светло-бурой краской неестественного оттенка, все равно как вокзалы, постройки на шахтах и ириски. Почти все жители работали в горах – на шахтах “Тренч” и “Флакс”, где мой отец раньше служил инспектором. Теперь отец отвечает за закупки руды в Чили, Перу и Боливии. Он не хотел уезжать, не хотел бросать шахты, работу под землей. Это моя мать уговорила его уехать, и все тоже уговаривали. Шанс блестящий, мы станем настоящими богачами.

Отец платил Уилсонам за мое проживание и питание, но семьи сообща решили, что для моей собственной пользы я должна работать наравне с другими детьми. Мы все трудились не покладая рук, особенно Дот и я, потому что работали допоздна, а вставали в пять утра. Мы открывали кафе, чтобы обслужить три автобуса с шахтерами, которые ехали из Ногалеса на “Тренч”. Автобусы подъезжали один за другим, с пятнадцатиминутной разницей, шахтеры успевали разве что выпить кофе – одну-две чашки – и съесть несколько пончиков. Они нас благодарили, махали руками на прощанье: “Hasta luego!”[296] Мы мыли посуду, делали себе сэндвичи на обед. Миссис Уилсон сменяла нас, и мы шли в школу. Я пока училась в начальной школе на холме. А Дот – в предпоследнем классе средней школы.

Когда вечером мы возвращались домой, она выскальзывала через черный ход – на свидание. Ее парня звали Сикст, он жил на своем ранчо в Сонойте, бросил школу, чтобы помогать отцу. Не знаю, когда она возвращалась. Я засыпала, едва опустив голову на подушку. Дрыхла, можно сказать, на сеновале! Мне нравилась сама идея матраса с сеном – это же как в книжке про Хайди. На сене приятно лежать, его приятно нюхать. Каждый раз казалось: только-только я сомкнула веки, а Дот уже меня расталкивает. Она уже умылась или приняла душ, она уже одета, а пока я одевалась, она делала начес на своих волосах, стриженных “под пажа”, и красилась. “Чего пялишься? Нечем заняться – постель заправь”. Дот меня здорово недолюбливала, но и я ее тоже, так что мне было все равно. Пока мы шли в “Сластену”, она твердила снова и снова, чтоб я помалкивала про ее встречи с Сикстом, а то папа ее убьет. Про нее и Сикста знал весь город, иначе я бы кому-нибудь рассказала – не ее родителям, но кому-нибудь, просто в отместку за ее вредность. Она вредничала из принципа, думала, что обязана ненавидеть соплюшку, которую подселили к ней в комнату. Если честно, в остальном у нас были нормальные отношения: мы усмехались и хохотали, слаженно резали лук, наливали содовую, переворачивали бургеры. Мы обе трудились расторопно и умело, нам обеим нравилась работа с людьми, особенно с добродушными шахтерами-мексиканцами, которые по утрам шутили, поддразнивали нас. После уроков мы наливали содовую и накладывали пломбир школьникам и горожанам, которые заходили в “Сластену”, чтобы послушать музыкальный автомат и поиграть в пинбол. Мы готовили гамбургеры, хотдоги с чили, горячие бутерброды с сыром. В меню были салаты – с тунцом и яйцами, картофельный, – которые готовила миссис Уилсон. Но самым популярным блюдом был чили, который каждый день приносила мать Уилли Торреса. Зимой – красный чили, летом – зеленый чили со свининой. И тортильи из пшеничной муки громоздились целыми стопками, мы их разогревали на гриле.