Ночь печали - Френсис Шервуд

Кай, уже сидя на берегу, закричала:

— Доченька моя! Ребенок! Спасите моего ребенка!

Где ее дочь? Как она выскользнула у нее из рук? Может быть, она у Маакс? Нуньес передал сына Кай и вновь нырнул. Озеро покрылось зыбью, по его черной глади скользили каноэ. Нуньеса окружали тела лошадей и солдат. Он ничего не видел, но продолжал плыть. Он доплыл бы и до края земли, если бы пришлось. Нуньес верил в то, что сила Бога приведет его к дочери, светочу его жизни. Ной, его сын, не утонул в этом потопе и находился сейчас в объятиях матери, но Клавдия? Где же его Клавдия? У Нуньеса так стыли руки, что он едва двигался, его могли ранить стрелой или копьем, затащить на каноэ и затем принести в жертву, но он все искал и искал. Казалось, прошла вечность, и его рот наполнился водой, в глаза словно насыпали песка, и ему пришлось вернуться на мелководье, чтобы передохнуть минутку. Он так долго искал ребенка, что все происходящее казалось ему сном длиною в жизнь — он плавал, не находил, запутывался, сидел на мелководье, вновь отправлялся на поиски.

Исла, укрывшись в кустах, следил за бесплодными поисками Нуньеса. Затем он увидел на берегу Кортеса, напоминавшего Протея, восставшего из глубин. Затем он смог разглядеть Агильяра и отца Ольмедо, бегавших по берегу и кричавших: «Нуньес! Нуньес!» Аду вошел в волны, бьющиеся о берег, и, вытащив что-то из воды, перебросил свою ношу через плечо. Сейчас он напоминал Левиафана, и во тьме сияли лишь его глаза и белые зубы. Исла наблюдал за солдатами и рабынями, двигавшимися к берегу. И тут он понял, что его заметил Аду. Собственно говоря, этот гадкий негр смотрел прямо на него.

Малинцин почувствовала, как ее вытаскивают из воды, и через мгновение она очутилась на чьем-то плече.

— Моя малышка, доченька! — кричала Кай, и ее вопли перекрывали звуки боя. — Мой ребенок! Ребенок!

— Кай! — охнула Малинцин, когда Аду опустил ее на песок.

Она потеряла сознание.

Светало. Выжившие солдаты укрылись за валунами. Аду склонился над Малинцин.

— Принесите факел, мне нужно осмотреть ее рану.

— Где Ботелло? — спросил кто-то из солдат. — Он же может ей помочь.

По ту сторону озера послышалась барабанная дробь, и в храмах бога войны Уицилопочтли и бога дождя Тлалока зажглись два огня. Настало утро жертвоприношения. Как только взойдет солнце, пленники поднимутся по ста четырнадцати ступеням пирамиды.

— Нет! Нет! — разрыдалась Малинцин. Она знала, что Ботелло принесут в жертву.

— Ш-ш-ш… — попытался успокоить ее Аду.

Мост был разрушен. В воде плавали тела испанских солдат. Тех, кого золото не потянуло на дно, прибило к берегу. Казалось, что это жертвы страшного кораблекрушения. К берегу подплыло пустое каноэ, но тут Аду увидел, как в каноэ что-то зашевелилось. Человек, лежавший в нем, поднялся.

— Ботелло! Это же Ботелло! — Вскочив, Аду бросился к каноэ.

Нуньес сидел рядом с Кай, пытаясь набраться сил, чтобы вновь отправиться на поиски утонувшей дочери. Кортес плакал. Отец Ольмедо и Агильяр молились. Исла по-прежнему прятался в кустах.

— Ничего не говори, — сказал Ботелло, передавая девочку Аду. — С ней все в порядке. Я выловил ее до того, как она пошла ко дну. Передай ее матери, но обо мне ничего не говори.

— Подожди, Ботелло…

— Я больше не один из вас. — Улегшись обратно в каноэ, Ботелло медленно погрузил весла в воду, словно они там и были, и поплыл обратно к Теночтитлану.

— Твоя дочь, Кай! С твоим ребенком все в порядке! — крикнул Аду.

Малинцин со сломанным плечом подобралась к Нуньесу и Кай.

— Как ее спасли? Кто ее спас? Что случилось?

— Ее спас Кетцалькоатль, — ответил Аду, вставая. — Мне нужно кое-что уладить. Я скоро вернусь.

— А где Альварадо? — спустя несколько мгновений спросил Агильяр.

Солнце уже поднималось над горизонтом. Барабанная дробь все не утихала. Кортес сидел, опустив ноги в воду. Вокруг плавали обломки моста. Он ничего не мог сказать. Ничего не мог поделать. Глаза команданте остекленели от слез, а воля была сломана.

— Он не мог умереть. Альварадо не мог умереть. — Агильяр принялся бегать по берегу, переворачивая тела.

— Ищи по волосам! — крикнул отец Ольмедо, присоединяясь к поискам, хотя и знал, что это бесполезно. — У него же рыжие волосы.

Они узнали многих солдат. Мертвые лежали с раскинутыми руками, словно приветствовали бога утра с распростертыми объятиями.

— Альварадо здесь нет, — сказал отец Ольмедо.

— Погодите! — воскликнул Агильяр, склонившись рядом с Кортесом.

Там лежал Альварадо. Светлые волосы прилипли к его лицу, словно водоросли. Грудь у него не двигалась.

— Бедный Альварадо. Как ему не повезло!

— Он был христианином, — заметил отец Ольмедо. — Плохим христианином, но все же христианином.

— Он был ужасным христианином, но я прощаю ему все грехи, — прошептал Агильяр.

Альварадо моргнул. Песок попал ему в глаза.

— ¿Un cristiano terrible?[65] — переспросил он.

— Альварадо! — воскликнул Агильяр.

— Что с лошадьми?

— Некоторые выжили.

— А мои Алонцо, Лючия, Лилиана?

— Они погибли.

— Господи! — разрыдался Альварадо.

Кортес не увидел воскрешения Альварадо, но, перестав плакать, наконец-то поднялся. Он пошел по пляжу, с трудом переставляя ноги. Кортес искал своих солдат, думая о том, что их следует похоронить должным образом.

— Исла! — позвал он. — Где моя правая рука Исла?

— Он убит, — сообщил Аду. — Я искал его и обнаружил со стрелой в спине.

Покосившись на Аду, Малинцин отвернулась.

— Странно, — протянул Агильяр. — Я думал, что уж он-то выживет. Должно быть, стрела ацтеков долетела до берега.

— Ты только посмотри! — повернулся к Аду отец Ольмедо. — Гляди, кто тут у нас.

— Альварадо! — радостно улыбнулся Аду. — А мы тебя совсем обыскались.

Кортес уже не мог сдерживаться. Он был абсолютно счастлив. Внезапно случившееся перестало казаться ему поражением. Он крепко обнял Альварадо.

— А ты думал, что я позволю тебе умереть, шельмец?

— Я не помню, как попал на берег. Я вообще почти ничего не помню. Я стоял на мосту, затем очутился в воде, и вот я здесь на берегу.

— Благодарение Господу! — с облегчением вздохнул отец Ольмедо.

— А где золото? — вскинулся Кортес.

— Я потерял свою книгу, — подошел к ним Берналь Диас. — Потерял мою книгу, — расплакался он. — Весь мой труд.