Ночь печали - Френсис Шервуд

Кортес сделал шаг вперед, чтобы обнять Малинцин, поцеловать ее. Переводчица, любовница, мать, женщина. Повсюду царила смерть, но она подарила жизнь. Господь явно был на его стороне. Но когда Кортес протянул руки к своей маленькой рабыне, она сделала шаг назад.

— Нет-нет, не бойся. Объятия не навредят ребенку. Я не буду к тебе прижиматься и больше не возлягу с тобой. Я нежный, ты же знаешь. Я буду осторожен. Ты должна заботиться о себе, донья Марина. Не переутомляться. Как жаль, что нет лошади, ты могла бы поехать верхом. Как только мы победим ацтеков и заявим о нашем праве на эту землю, мой сын будет править страной, а затем его сын. Династия Кортесов.

Затем он повернулся к Нуньесу. Солнце стояло уже высоко в небе. Вскоре станет жарко.

— Не отчаивайтесь, солдаты! Мы победим. Победим. Который час, Нуньес?

У Нуньеса больше не было часов. Они лежали где-то на дне озера Тескоко. И все же он ответил так, словно знал точный час, минуту и секунду.

— Кортес, пришло время остановиться.

Глава 40

Прошло четыре года после Ночи печали и два — после окончательного поражения мешика в июле 1522-го. Шел год 1525-й. Малинцин было двадцать пять лет, Кай перевалило за тридцать, а маленькому Мартину Кортесу, сыну Малинцин, исполнилось три. Небо сияло такой голубизной, что в столь безоблачный день нельзя было представить на нем ни молний, ни грозовых туч, ни даже звезд. В крайнем случае, днем мог поморосить дождь. Малинцин в кухне своего дома в Койоакане раздавала указания слугам: скоро должны были прийти гости, и потому следовало украсить дом цветами, расставить в углах комнат курильницы с благовониями и приготовить тортильи. Скоро придут Кай и Нуньес с детьми, племянница касика Семпоалы со своей семьей и, конечно же, отец Ольмедо. Возможно, зайдет Кортес, собиравшийся ненадолго забрать Мартина в свой дом в Куэрнаваке.

Дом Малинцин представлял собой большое трехэтажное здание, выкрашенное в красный цвет, с плоской крышей, где были размещены специальные стоки для слива воды. Углы дома украшали резные головы баранов с круглыми рогами и пустыми глазами. По обе стороны от мощной дубовой двери на внешней стороне дома висели две пластины с изображением солнца, а над самой дверью прикрепили колокольчик, чтобы гости могли сообщить о своем прибытии.

Малинцин ходила из комнаты в комнату, проверяя, все ли в порядке, а маленький Мартин ковылял вслед за ней. Малыша назвали в честь отца Кортеса. Ребенок был крепеньким, кривоногим и прелестным; он нравился всем, кто его видел. Не его носила Малинцин в Ночь печали в июне 1520 года: по дороге в Тласкалу у нее случился выкидыш. Она так горевала и так хотела ребенка, что приходила к Кортесу на циновку всякий раз, когда у нее заканчивалась менструация. В конце концов примерно через год ей вновь удалось забеременеть. Хотя ребенок и считался законным благодаря благословению Папы и обряду крещения, проведенному отцом Ольмедо — en el nombre del Padre, del Hijo, del Espíritu Santo, Amén[67], — некоторые считали Мартина лишь метисом, полукровкой, не равным испанцам.

— Госпожа Малинцин, госпожа Малинцин. — В кухню вбежала одна из служанок. — У двери стоит какая-то бедная старушка с молодым человеком. Они настаивают на том, чтобы встретиться с вами.

Малинцин сразу же поняла, кто это.

Были знамения.

Гнездо с птенцами упало с дерева в ее саду. Ростки лучших помидоров зачахли. Тыквы полопались. Неделю назад стояла такая жара, что никто не осмеливался выйти во двор.

Увидев их, Малинцин испугалась. Ее мать, невероятно постаревшая, была одета в просторную накидку из волокна магеи и, хотя еще держалась жара, набросила сверху еще и плотную шаль, словно старуха, которая никак не может согреться. Ногти на ее босых ногах были желтыми и потрескавшимися, а еще длинными, как когти. Брат Малинцин носил одежду в испанском стиле — плохо сочетающиеся дублет и штаны, длинный плащ, ботинки и нелепый бархатный берет, напоминавший старый берет Агильяра. Он оказался молчаливым, угрюмым юношей, с нависшими надбровными дугами и вечно недовольным взглядом его отца.

— Доченька! — всхлипнула старуха с таким надрывом, как будто не было и мгновения в ее жизни, когда она не думала о своей утраченной дочери и долго искала ее.

— Мама, наантли! — Малинцин бросилась матери на шею. Слезы застилали ей глаза. Она ничего не могла с собой поделать. — Как я по тебе скучала!

Роды не изменили Малинцин, лишь подчеркнув ее красоту. Ее лицо по-прежнему было прекрасным, тело — стройным, а осанка оставалась осанкой принцессы. Она имела много поклонников, но считала эту часть своей жизни пройденным этапом. Страсть горела в ее сердце, пока она была молода, и тогда чуть не сожгла ее дотла. Теперь она поумнела и направляла всю свою энергию на воспитание сына, заботу о доме и коллекционирование предметов искусства. Родив ребенка, Малинцин поняла, что до этого не испытывала настоящей любви. Более того, теперь она стала владелицей дома, выстроенного в испанском стиле, со всеми удобствами. Стулья здесь были обиты кожей из усадьбы Одудувы в Оаксаке. Одудува разводил быков для корриды — развлечения, принесенного в Испанию солдатами-маврами. Человек, бык, смерть. Испанцам это нравилось, как, впрочем, и остаткам ацтекской аристократии. Тласкальцы тоже обожали корриду. Кроме того, Одудува дрессировал лошадей для кабальеро. Альварадо стал губернатором Гватемалы и получил монополию на импорт лошадей в Новую Мексику. Он-то и поставлял Одудуве лошадей.

— А это мой внук? — проворковала мать Малинцин.

Мартин сунул палец в рот и спрятался за юбку матери.

— И как зовут этого чудного мальчонку?

— Мартин.

У мальчика были прямые черные волосы, короткая челка и раскосые черные глаза. Его одели в белые хлопковые штанишки, доходившие ему до колен и обшитые разноцветными кисточками, широкую рубашку, собранную к вороту, и маленькие уарачи, изготовленные Нуньесом. Ремесло сапожника стало одним из его хобби.

— Мартин, иди к бабушке. — Старуха наклонилась, раскрывая объятия.

Мартин, решив, что это ведьма, начал плакать.

— Мария! — позвала служанку Малинцин. — Отведи Мартина поиграть, хорошо? Спасибо.

— Какой у тебя красивый дом! — Ничуть не смущенная реакцией внука, мать Малинцин уселась на каменный пол. — И ты так знаменита.

Брат Малинцин предпочел сесть на стул.

— Знаменита?

Слова ее матери прозвучали как оскорбление, но в это время Малинцин еще нельзя было назвать знаменитой. Берналь Диас еще не переписал свою книгу о конкисте, утонувшую в озере Тескоко, поэтому никто не знал о ее роли в завоевании мешика. Более того, Малинцин знала: когда тайное станет явным, никто не помянет добрым словом ее как переводчика. Да и что здесь скажешь? Она рабыня. Женщина. С другой стороны, Берналь Диас помнил имена и масть лошадей, мог описать славный стиль боя Кортеса и любовь войска к своему командиру. В случае необходимости он был в состоянии вспомнить и многое другое, но сейчас, став богатым землевладельцем в Гватемале, он лишь изредка прикасался пером к бумаге, обращаясь к этому занятию спокойными теплыми вечерами после доброго глотка бренди и сигары.