Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

– Утихли ветры, в облаках любовь и благозвучие. Крон выходит к реке; рыба плещет; заливной луг сочен и девственен; уже цветут звоночники, цветы покоса. Крон предощущает сено и сладкие запахи… – в который раз читала Надя рассказ о священнике Крониде, но снова удивлялась: каким же чутким художником надо быть, что бы так сказать – «в облаках любовь и благозвучие»! Этот рассказ наиболее часто читала сестра Юшина вслух раненым. Для лучшей поправки от любой болезни нужны положительные эмоции – об этом ещё бабушка говорила, когда выхаживала Надиньку от кори. Значит, никаких газет, никаких дурных новостей, никаких мрачных повествований, а только самое светлое, радостное, прекрасное… И старательно выбирала Надя, что читать во время своих дежурств. Невелик выбор был, но и не мал. Бунин, Тургенев… Достоевского – ни в коем случае. От него и здоровому занеможется. Зарубежное что-нибудь? Например, чудную рождественскую историю Диккенса «Сверчок на печи». Как раз и время подходящее: Рождество скоро. И своих, навсегда любимых – Чарскую, Зайцева… У кого ещё столько солнца на каждой странице разлито, как не у Зайцева? Хотя были у него и другие рассказы. Совсем не солнечные. Один из первых – «Волки». В детстве не понравился он Надиньке. Слишком уж мрачен был. А, вот, теперь перечла на досуге, не вслух (мрачного и без того у болящих довольно), а для себя, и совсем по-другому ощутила. Да ведь это – притча! Больше того – пророчество! «И теперь волкам казалось, что оставшийся товарищ был прав, что белая пустыня действительно ненавидит их; ненавидит за то, что они живы, чего-то бегают, топчутся, мешают спать; они чувствовали, что она погубит их, что она разлеглась, беспредельная, повсюду и зажмёт, похоронит их в себе». И стали роптать волки на своего старого вожака:

– Где мы? Когда мы придём куда-нибудь?

А старик отвечал:

– Товарищи, вокруг нас поля, они громадны, и нельзя сразу выйти из них. Неужели вы думаете, что я поведу вас себе на гибель? Правда, я не знаю наверное, куда нам идти. Но кто это знает?

– Ты не знаешь, не знаешь. Должен знать! – и кинулись в бешенстве на вожака и растерзали его…

«Усталые волки расходились в разные стороны; они отходили от этого места, останавливались, оглядывались и тихонько брели дальше; они шли медленно-медленно, и никто из них не знал, куда и зачем идёт. Но что-то ужасное, к чему нельзя подойти близко, лежало над огрызками их вожака и безудержно толкало прочь в холодную темноту; темнота же облегала их, и снегом заносило следы…

…А потом они опять принялись выть, но теперь каждый выл в одиночку, и если кто, бродя, натыкался на товарища, то оба поворачивали в разные стороны.

В разных местах из снега вырывалась их песня, а ветер, разыгравшийся и гнавший теперь вбок целые полосы снега, злобно и насмешливо кромсал её, рвал и расшвыривал в разные стороны. Ничего не было видно во тьме, и казалось, что стонут сами поля».

Семнадцать лет назад написан был этот страшный рассказ! И тогда – не поняли всей его глубины. А теперь сбылось, сбылось, сбылось… Это был единственный рассказ, который Надинька ни разу не перечитывала. А теперь перечла впервые и всё возвращалась к нему. Рассказать или написать Алёше…

Дочитала сестра Юшина раненым «Кронида», прикрыла заболевшие от утомления глаза. Написать Алёше… Где-то он теперь? Едва только наступал перерыв в работе, как первая мысль была: нет письма! Уже три недели нет. Ни весточки. Каждое утро ждала, и сердце обрывалось: ничего. А если ранен? Лежит в каком-нибудь походном лазарете, и позаботиться некому… Металась, рвалась на фронт. Если в поезд санитарный пойти служить? И нагрузка больше там, не останется времени думать. Вера Григорьевна остановила. Сказала, что нельзя так срываться. И из родного госпиталя, где привыкли уже к сестре Юшиной, и не дождавшись вестей о муже.

– Уедешь, а тут тебе письмо! Или сам он! Так и разминётесь!

А письма всё не было… Что же случилось? Что? Господи, лишь бы жив был! Беспокоилась Надя и об отце. Но гораздо слабее. Даже судила себя за это. Но отец всю жизнь был в отлучках, на войнах, это было привычно. И как-то отдалился он. Любила Надинька отца, а близости душевной с ним не было. И быстро возвращались мысли снова к Алёше.

Раненые спали. В ночной тишине слышно было лишь, как тихо стонал доставленный накануне штабс-капитан, как бормотал что-то, вскрикивая контуженный ротмистр… В палату тихонько вошёл легко-раненый пожилой солдат с окладистой, ещё не тронутой сединой бородой, приблизился к Наде:

– Дочка, там братушка наш, кажись, помирать собрался… Тебя кличет…

– Меня? Так лучше доктора позвать.

– И я сказал, что доктора. А он грит: позовите сестричку, барышню нежную. Тебя, дочка выходит. Грит, будто бы знавал тебя прежде.

Совсем удивилась Надя. Не помнила она, чтобы знавалась с кем-либо из солдат раньше. Должно быть, спутал с кем-нибудь. Но всё равно надо идти, раз зовёт человек. Посмотреть, что к чему, и позвать доктора.

Солдата, который звал её, Надя не узнала. Перед ней лежал худой человек, с лицом мокрым от пота, давно небритым. Недавно ему ампутировали ногу, но неудачно, началась гангрена. Это сестра Юшина намётанным глазом сразу определила. Сев возле страдальца, она взяла его за руку, наклонилась:

– Вы звали меня?

Несколько солдат, занимавших соседние койки, вышли покурить, чтобы не мешать братушке разговаривать. Он лежал один, в самом углу палаты. Заслышав голос Нади, приоткрыл глаза:

– Вы ли это, барышня?

– Простите, я не могу вспомнить…

– Мы с вами в поезде сознакомились. Вы с мужем тогда ехали… В Сибирь… Кузьма я…

Кузьма? Вспомнила Надя. Конечно, Кузьма! Тот самый солдат-попутчик, «большевик с человеческим лицом», как его за глаза Алёша прозвал. Неужели он? Узнать нельзя. И – как здесь? Ведь он же с той стороны?

– Я помню вас, милый. Но как вы здесь?

– Не ошибся, значит… – по пересохшим губам мелькнуло подобие улыбки. – Я, барышня, до утра не протяну…

– Я доктора сейчас позову.

– Не зовите, барышня. Очень вас прошу. Мне бы теперь попа лучше… Но попа тоже не хочу… Я в Бога не верю… А душу кому-то перед смертью излить охота… Облегчить… Вы, барышня, хорошая. На тех похожи… Они у меня и сейчас, как глаза закрою, стоят перед взглядом, словно я их убил… А я не убивал… Я не хотел… Это несправедливо было!

Всю жизнь Кузьма Данилов искал справедливости. Мальчишкой оставшись сиротой после того, как родители преставились в голодный год, он, прихватив маленькую сестрёнку рванул из деревни к дядьке, ещё летошним годом нанявшемуся на Каштымовский завод. Дядька, Трофим Алексич, сам жил впроголодь, временами запивал так, что начинали ему по углам мерещиться черти, и сам он становился схож видом с чёртом. Жену свою, смурную и желчную бабу, он частенько лупцевал. Бивала и она его. Детей у них не было, и за то дядька бранил её непотребными словами. Таковые слова, вообще, составляли основу его небогатого словарного запаса, и приличные в запойные дни лишь изредка вклинивались в этот поток матерной ругани. Племянникам ни Трофим Алексич, ни его Марфутка не обрадовались, но с порога, однако же, не погнали. Устроил дядька Кузю на завод, и стал Кузя сам себе на хлеб зарабатывать. Сестрёнка его померла через год от глотошной, и остался Кузьма совсем один. Шёл тогда 1905-й год, и везде вспыхивали забастовки, и сновали по фабрикам и заводам агитаторы, и казалось, что рухнет скоро ненавистное самодержавие, и трудящиеся вздохнут полной грудью…