Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

Грузовик отъехал, прогромыхав в ночной тишине, у крыльца суетливо заметали следы, засыпали песком капли крови… Кузьма, шатаясь побрёл назад, волоча за собой винтовку по земле. Дойдя до дома Попова, в котором жила охрана последние недели, столкнулся с дядькой.

– Где ты бродишь, мать твою?! – набросился тот на племянника. – Ещё ищи тебя! Пошли быстро!

– Куда?

– Куда надо! – Трофим Алексич смотрел зло, вращал глазами. – Этих-то слыхал-нет? Того! Укокали!

– Всех?

– Сказывают, всех! Кого стрельнули, а кого и штыком докололи, кто трепыхался!

Штыком… Мразь латышская… А дядька – кажется, рад был? Возбуждён больше обычного, рассказывал, что слышал, матерком перебивая повествование.

– Так-то мы их, Кузя! Так-то мы их!

Мы?.. Неужели, в самом деле, мы? Нет! Нет! Не хотел этого Кузя, не хотел!

– Несправедливо… – сорвалось с языка.

Но дядька не расслышал, волок Кузьму следом за собой. Волок – в подвал. Упёрся Кузя:

– Зачем мы туда?

– Как зачем, мать твою? Приказ! Надо же отчистить там всё. Там же кровищи! Кровищи!

Спустились в подвал. Там уже орудовали красноармейцы. Оттирали тряпками кровь с испещрённых пулями стен, оставляя бурые, грязные разводы, тёрли холодной водой и опилками пол. Кровь была везде: брызгами на стенах, лужицами на полу. Кто-то кивнул в сторону:

– Здесь Анастасию добили штыком.

Откуда знал? Был сам? Или рассказали бывшие?

– Живее, живее! Трите!

Сунули в руки Кузе тряпку:

– Три!

Кузьма машинально опустился на колени, стал тереть. Промелькнула перед взором жизнь: умница Зиновий, стачка на заводе, ссылка, вступление в партию, агитация солдат на фронте, свободный Петроград… Во имя чего же было всё? Во имя этого? Жизнь свою он, Кузьма Данилов, этому посвятил? Боролся с царизмом, с несправедливостью… И чего добился? Ведь это же хуже ещё! Тёр кровь опилками, елозя по полу, и сам весь вымазался, словно палач… Здесь добили Анастасию… А Ольгу где?.. Это не её ли кровь теперь на нём? Кто ты теперь Кузьма Данилов? Был член коммунистической партии, герой войны с солдатским Георгием на груди, «жертва царизма»… А теперь кто? Гниль, ничтожество, заметающее, замывающее лихорадочно невинную кровь, следы чужого преступления. Или не чужого?.. Или и своего? Цареубийца… Мечтал о народном суде, о торжестве справедливости, а получил… Внезапно Кузе стало плохо. Зажимая рот, он опрометью выбежал на улицу. Его рвало.

В подвал Кузьма больше не возвращался. Шатался, как пьяный, по городу. Затем завалился к Люське, к которой повадился ходить с первых дней возвращения. Знал, что к ней кроме него многие за тем же ходят, но до этого дела не было. Не жениться же на ней. Не любить же её. Люська была вдовая солдатка, разбитная, охочая до мужеского пола баба, горячая, ласковая. И готовила вкусно. Ходил к ней Кузьма по два раза на недели. Последний раз вчера был, а потому она не ждала. Был у ней другой гость в эту ночь. Встретила на пороге в одной сорочке, растрёпанная, немного волнуясь:

– Ты чегой-то?

– Водка есть? – спросил Кузя, отстраняя её и по-хозяйски проходя на кухню. Водка, разумеется, была. Налил сам, выпил целый стакан залпом. Но не полегчало, только ноги дали слабину, и он тяжело бухнулся на стул.

– Случилось что? – озабоченно спросила Люська.

– Случилось… – Кузьма посмотрел на неё мрачно, закурил.

А она не дура была. Догадалась.

– Неужто убили?

Кивнул.

– Всех?

Кивнул снова.

– А тебе-то что за печаль? Помяни и плюнь. Кто они тебе? Было бы о ком печалиться. Кузя, Кузя… Я б твою печаль сейчас легко разогнала, но не одна я… Ты приходи завтра, а? Я тебя успокою.

– Дура! – в сердцах бросил Кузьма. – Как ты не понимаешь! Это же несправедливо!

– Сам дурак! – обиженно фыркнула Люська. – Шёл бы ты, Кузя, своей дорогой. У меня человек, я же сказала тебе.

– Б… ты! – присовокупил Кузя и, прихватив початую бутылку, ушёл.

Через два дня оставляли Екатеринбург. На подступах стояли белые. Сам не знал Кузьма, куда и зачем уходит. Уходил следом за всеми, бесчувственно, пьяно. Так дошёл до Перми. А дойдя, отказался пополнить ряды красной армии и запил по-чёрному, как никогда в жизни не пил, запил так, что никакой силой нельзя было выгнать его на фронт. Скоро и под Пермью загрохотала артиллерия белых. Шли на город войска генерала Пепеляева. Опять бежали красные, оставляли город… А Кузя не побежал. Он не желал больше никуда бежать. И не желал проливать ничью кровь. Ему казалось, что одежда его, руки его до сих пор в крови, которую он оттирал страшной ночью в подвале. Пермь пала, и объявлен был призыв в армию Белую. Поставили Кузьму снова под ружьё, но крови пролить ему больше не пришлось. В первом же бою был он тяжело ранен и, вот, долго и мучительно умирал неделя за неделей. Однажды, придя в себя, разглядел знакомое лицо. Барышни-попутчицы, с которой ехали в Сибирь несколько месяцев назад. Была она неуловимо похожа на Ольгу Николаевну… Такое лицо хорошее, такая барышня нежная… Попросил позвать её.

Так хотелось Кузе этой барышне всю без остатка душу излить, всю свою неурядчивую жизнь рассказать, а, главное, о том, что той ночью было… А язык плохо слушался, и угасало сознание, и лишь какие-то обрывки вырывались. Шептал Кузьма, задыхаясь:

– Я не того хотел, не того… Несправедливо… Я не убивал…

Она – поняла. Положила тёплую ладонь на лоб, сказала со слезами в голосе:

– Вы не виноваты. Вы не убивали. Я Бога молить буду, чтобы он простил вас. Вы не виноваты.

Не верил Кузя в Бога, но эти слова, как освобождение, как разрешение, как прощение прозвучали для него. И слыша их, он испустил дух.

Надя перекрестилась, вышла из палаты, содрогаясь от только что услышанного. И хотя рассказ умирающего был сбивчив, краток, перемешан с бредом, но и этого хватило, чтобы понять и ужаснуться. Вспомнили Надя, как писал ей из Екатеринбурга Алёша, что был в роковом доме, что видел подвал, его окровавленные стены, которые так и не удалось отмыть.

За окнами уже светало. Смена сестры Юшиной заканчивалась. Нужно было сходить в церковь, помолиться о новопреставленном. Бог милосерден. Он простит. За страдания простит… Но прежде решила Надя вздремнуть хотя бы час. От усталости слипались глаза. Но тут окликнула её Вера Григорьевна, и по её лицу стало ясно, что что-то случилось.

– Письмо? – с надеждой выдохнула Надя.

– Почти, – Вера Григорьевна улыбнулась. – Скорее иди в мой кабинет.

Ёкнуло сердце в радостном предчувствии и не пошла, а помчалась Надя, взмыла птицей по лестнице, забыв об усталости, впорхнула в заветную дверь.

– Надя!

Да, это было не письмо. Это было – счастье. Рождественское чудо. Перед ней стоял Алёша, живой, здоровый и улыбающийся.