Спасти огонь - Гильермо Арриага

энергию, достойную военачальника. Наверняка в твоем инсульте эти ночные бдения тоже сыграли свою роль. Твоя культурная прожорливость сгубила тебя. Артерии мозга не выдержали и лопнули. Нейроны утонули в лужах крови.

Невыносимо было видеть твое поражение. Тело бывшего оловянного солдатика стало вялым и сухощавым. Ты начал походить на безобразного птенца хищной птицы. Разевал клюв, а мама закладывала туда овощные и фруктовые пюре. Речь уступила место отчаянным гортанным возгласам. Ты пытался помогать себе руками, чтобы тебя поняли. Мама думала, что внутри этой больной оболочки все еще обитаешь прежний ты, и читала тебе вслух. Следы понимания, видимо, сохранялись, потому что ты переставал жестикулировать и слушал молча. Что отдавалось внутри твоего черепа? Некоторые врачи советовали стимулировать тебя, они были уверены, что в мозгу устанавливаются загадочные связи, миллиметр за миллиметром отвоевывающие утраченное. Другие утверждали, что сделать ничего нельзя, что твой мозг превратился в кровавое болото, где уцелели только клетки, необходимые для поддержания жизни. Я верил первым. Одного твоего взгляда мне хватало, чтобы понять: ты не сдался, и в глубине твоей темницы все еще бушует яростная воля к жизни.

Признаюсь, Сеферино, просматривать твои работы, твои книги, твои вещи меня толкало отчасти нездоровое любопытство. Я хотел узнать тебя другого, более веселого, более распущенного. Ты был настолько пропитан сексом, что я ожидал обнаружить тайные письма к любовницам, воспоминания о походах в грязные бордели или, по крайней мере, подробное описание твоего всепоглощающего полового аппетита. Я уж было подумал, что наткнулся на сокровище, найдя в глубине ящика пачку писем (ты маниакально снимал копии со всех своих посланий). Жадно вчитался, надеясь докопаться до самых страшных твоих секретов. Ничего. Почти все письма были к коллегам. Я разочаровался. В них Сеферино представал не интересным и пикантным, а еще более скучным морализатором, чем в жизни. Ни единого упоминания о возможном посещении жриц любви в каком-нибудь особняке района Хуарес, — вместо этого обличительные речи против проституции как явления, извращающего две важнейшие, по твоему мнению, человеческие ценности: любовь и товарищество. Я чуть не расхохотался, читая. Тебе-то, чемпиону по жестокости, откуда про них знать?

Тогда я обратил свое нездоровое любопытство на нашу святую матушку. Такое самоотверженное служение тебе могло быть продиктовано чувством вины. Почти наверняка — берущей начало в тайной любви. Ревнивостью как таковой ты не отличался, а вот собственником был и желал всех и вся контролировать. Любил появляться из ниоткуда в самый неожиданный момент. «Никогда не позволяй другим просчитать твой следующий ход. Сбивай их с толку». Так, словно за шахматной доской, ты испытывал на нас свои теории власти. Если они срабатывали, применял их к иным сферам жизни. Если нет — продолжал эксперименты внутри семейного микрокосма в поисках более эффективных. (Некоторые твои советы оказались весьма полезны, следует признать. Я пользовался ими в бизнесе. Старался быть непредсказуемым, и это помогало. Другие не могли влиять на переменчивость моих позиций. Я предлагал одну сумму, через неделю — следующую, а еще через неделю — третью. Конкуренты сходили с ума и в конце концов уступали, лишь бы покончить с этой проклятой болтанкой. К тому времени я уже контролировал цену, форму оплаты и имел гарантии, что они не пойдут на попятный. Спасибо, Сеферино.)

На маме ты опробовал всю гамму методов контроля. Ты считал, что она не способна на измену, и знал, что ей никуда не деться с твоей орбиты. Время от времени являлся за ней куда угодно — к ее подругам или к бабушке, в супермаркет, в аптеку. Тебе нравилось привязывать ее к себе такими неожиданностями и постоянной слежкой.

Домработницы у нас не было, мама сама ходила за покупками и занималась всеми домашними делами. Вероятно, ей было нелегко таскать сумки с продуктами. Вследствие твоей любви к фасоли (пережиток нищего детства), рису и молоку мама два раза в неделю навьючивала на себя по меньшей мере пятнадцать кило, возвращаясь из супермаркета «Гигант» (прибавь сюда вес чечевицы, сыра, газировки, сахара, курицы, мяса, салата, брокколи и прочего). Иногда мы ходили с ней, но чаще она все-таки тащила все это одна (к счастью, мама была довольно сильная и крепкая — брать такси, чтобы проехать километр двести метров от магазина до дома, ты ей категорически запрещал. Как и закупаться в лавочке на углу, якобы несусветно дорогой. А все ради какой-то вшивой пары песо).

Мама всегда торопилась. Быстро уходила и еще быстрее возвращалась, чтобы ты не настиг ее где-нибудь на улице. Я задавался вопросом: не успела ли она в этих стремительных вылазках изменить тебе? Вынужденная вечно опасаться твоих засад, она, должно быть, основательно развила навыки ускользания. Она прекрасно знала твой вспыльчивый характер и понимала, что ты, узнай об измене, свободно мог убить и ее, и любовника. Могла ли она пойти на риск?

Я взялся шарить по ее ящикам с еще большим нетерпением, чем по твоим. Нашел только письма от родителей и открытки от испанской родни. Любовником или даже просто тайным поклонником и не пахло. Я был убежден, что под ее покорностью таились жаркие страсти, не хуже, чем у Анны Карениной. Но, сколько ни рылся, в ящиках больше ничего не нашлось.

Однажды я в шутку спросил у одной сотрудницы в офисе: «Где женщины прячут письма от любовников?» Она посмотрела на меня и улыбнулась. По улыбке этой замужней дамы я понял, что она изменяет или изменяла мужу. «В коробках из-под обуви. У нас их столько, что ни один мужчина не сумеет подступиться». У мамы были десятки обувных коробок (видимо, ты компенсировал свое скотское отношение, заваливая ее туфлями. Вы двое прямо-таки идеально вписывались в стереотип. Прекрасный способ смыть вину, что и говорить). Итак, я начал обыскивать мамину гардеробную. На успех не слишком надеялся. Но моя подруга была права: внутри очередного сапога лежал носок, а в него оказались завернуты шесть любовных писем.

Снова унижения на входе в тюрьму перед супружеским свиданием. Неоправданные досмотры, вымогательство, провокации. По-видимому, стратегия, чтобы вынудить меня арендовать люкс в отеле «Уэстин». Заплатить было бы проще всего, но я решила не уступать. Они меня не сломят — могут сколько угодно угрожать осмотром вагины на наличие наркотиков или шантажировать видео с камер наблюдения, запечатлевших мою измену. Все это — понты с целью запугивания. Я наивно полагала, что, видя мою несгибаемость, на третий