Античность: история и культура - Александр Иосифович Немировский

в Рим пришел знаменитый дротик «пилум», который из-за слабого соединения дерева с железом при попадании во вражеский щит надламывался и делал обладателя щита беззащитным. Из Испании был принесен короткий прямой меч, знаменитый «гладиус», давший имя гладиаторам, да и сами гладиаторские бои заимствованы у этрусков еще в III в. до н. э. А еще раньше те же этруски одели римлян в свою тогу, которая стала считаться типичной римской одеждой. Римляне с присущей им крестьянской жадностью все чужое делали своим. Из-за множества трофеев они, видимо, забывали, что у кого восприняли, и говорили «наша тога», «наш гладиус», «наш пилум». Дошло до того, что и внутренний резервуар круга земель они стали именовать «нашим морем».

Но усвоение духовных ценностей и изобретений другого народа предполагает наличие определенного культурного уровня. Еще в III в. до н. э. римляне унесли в качестве трофеев из одного захваченного ими на юге Италии греческого города мраморную плиту с делениями (солнечные часы) и, установив ее у себя на форуме, стали называть «нашими часами». Однажды в городе оказался чужестранец, ученый человек, обративший внимание на то, что полдень на римских часах не совпадает со временем вхождения солнца в зенит. До таких тонкостей, как широта, римляне, умевшие побеждать, не дошли и были осмеяны повсюду как варвары.

В соприкосновении различных культур в III–II вв. до н. э. римляне были берущей стороной. Они жили по чужому времени. Однако постепенно разрыв между римским временем и временами более развитых в культурном отношении народов этрусков, эллинов и карфагенян сокращался. От бездумного заимствования чужого культурного достояния римляне переходили к планомерному и сознательному его восприятию, к переводу на свою широту и долготу, к созданию собственной культуры.

Карфаген не должен быть разрушен. Когда перед III Пунической войной едва ли не на каждом заседании сената Катон с маниакальным упорством твердил: «А все-таки я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен!» – слово «все-таки» предполагало, что у Катона был оппонент, доказывавший обратное. Имя этого оппонента известно: Сципион Назика. Это он говорил: «Карфаген не должен быть разрушен». Речь Назики не сохранилась. Но, судя по характеру этого человека, ставшего убийцей своего родственника Тиберия Гракха, он не призывал к милосердию, а приводил иные доводы в пользу сохранения Карфагена. Видимо, он считал концепцию «выжженной земли» ошибочной из-за того, что разрушение Карфагена должно усилить воинственных нумидийцев, сдерживаемых Карфагеном. (Впоследствии так и случилось.) Помимо того, Сципион Назика мог указать, что опыт Карфагена в агрономии, мореплавании, строительном деле может пригодиться Риму, и было бы неразумным уничтожать город, уже не опасный в военном отношении.

Сенат не внял этим или им подобным доводам расчетливого политика, а пошел за Катоном, поддавшись то ли его настойчивости, то ли чувству слепой мести. Было решено объявить войну Карфагену и уничтожить его. Однако, возможно идя навстречу Сципиону Назике, было принято решение сохранить карфагенскую агрономическую литературу, которая содержала секрет смоквы удивительной величины и винограда необыкновенной сладости, – ведь именно эти культуры вызвали раздражение Катона и побудили его призывать к уничтожению торгового соперника.

Так в Рим попал агрономический трактат Магона, хорошо усвоенный римскими агрономами I в. до н. э. Они восприняли рекомендации Магона в отношении использования на сельскохозяйственных работах невольников и другие его советы. Очевидно и то, что из Карфагена к римлянам попал отчет Ганнона о его плавании за Столбы Мелькарта, ибо сразу же по следам Ганнона была отправлена в океан римская морская экспедиция, во главе которой был поставлен друг разрушителя Карфагена историк Полибий. Можно себе представить, сколько еще ценного могли бы извлечь для себя римляне в Карфагене, не будь он предан огню.

Раннее греческое влияние. Непосредственное знакомство римлян с греками и их культурой относится к ранним временам римской истории. Оно отложилось в легендах о крепостце, основанной на Палатине аркадянином Эвандром, в рассказах о втором римском царе Нуме Помпилии как ученике философа Пифагора. Многие достижения греческой культуры стали известны римлянам через этрусков, соприкасавшихся с греками на юге Италии. Это оливководство, якорь, театр. Латинский алфавит имеет греческое происхождение, но дошел он до римлян в этрусской переработке.

Первый прорыв в староримском укладе жизни приходится на начало III в. до н. э. и связан с завоеванием Кампании и соприкосновением с культурой греческих колонистов Южной Италии. Греческое воздействие стало ощутимым во время походов, перенесших римских легионеров в чуждый для них мир утонченной цивилизации. Как напишет впоследствии римский историк, в триумфальной процессии, отметившей победу над Тарентом, перед изумленными взорами римлян «вместо овец вольсков, стад сабинян, повозок галлов, сломанного оружия самнитов прошли золото, пурпур, знамена, картины, тарентийская роскошь». Правда, на этом этапе речь шла лишь о знакомстве с культурой Великой Греции, а не об усвоении ее достижений. Но уже тогда римские патриции порой дают своим детям греческие имена. На мраморных и туфовых могильных плитах, кроме привычной римлянину сухой информации о покойном, появляются эпитафии, напоминающие греческие образцы. Тогда же в римский дом, ломая суровую строгость домашнего уклада, проникают изукрашенные греческие ложа. За трапезой уже не сидят, а возлежат. Во время пиров избирают распорядителей, отличающихся от греческих лишь тем, что они обращаются к участникам пира по латыни.

Греческое влияние затрагивает в этот период и религиозную жизнь римлян, падая в известной мере на уже подготовленную этрусками почву. Ведь этруски еще в VI в. до н. э. успели ввести в Рим почитание богов-олимпийцев и соорудить им деревянные храмы со стенами, покрытыми терракотой. Когда после падения Сиракуз в Рим были доставлены мраморные статуи Зевса, Деметры, Асклепия, ими просто заменили находившиеся в римских храмах терракотовые статуи, изготовленные Вулкой из Вей и другими этрусскими мастерами.

Но если бы вскоре после окончания II Пунической войны каким-то чудом ожил и оказался в родном городе один из тех добропорядочных римлян, чьи восковые фигуры украшали атрии патрицианских домов, он бы задолго до Цицерона огласил форум воплем: «О tempora! О mores!» («О времена! О нравы!»). Конечно, больше всего поразил бы его утвердившийся к тому времени в Риме культ малоазийской богини Кибелы. Во время церемониального шествия по городу несли черный камень, будто бы упавший с неба, в который внедрился дух восточной богини. Вокруг камня исступленно плясали юноши, на глазах у взбудораженной толпы терзавшие свою плоть и становившиеся скопцами. Пришелец с того света мог бы узнать, что богиня Кибела была переправлена в Рим с помощью такого же точно обряда, каким доставили из Вей в его время этрусскую Уни, которой дали имя «Юнона-царица». Но вряд ли бы это его успокоило, ибо праздник Кибелы не имел ничего общего с тем, что в его время называли религией, – это было