Механика небесной и земной любви - Айрис Мердок

Блейз повернул ключ и толкнул дверь. Дверь не открывалась. Толкнул еще раз, сильнее – но, видимо, дверь была заперта изнутри на задвижку. Почему? Его охватил страх. Он позвонил, подождал. Тишина. Еще немого подождал, позвонил. Ничего. Обежал дом, подергал дверь на кухне, но и она оказалась заперта. Возможно, не на задвижку, только на ключ, но все равно ключа от кухонной двери у него не было. В соседнее окно светило солнце. Блейз приблизил лицо к стеклу, всмотрелся, разглядел знакомую клетчатую скатерть, какие-то бумажки на столе, в старенькой раковине несколько немытых чашек. Проверил окно, потом все остальные окна на первом этаже – заперто. Мысли прыгали и сбивались, ему уже рисовалось, как Харриет лежит у себя в спальне, а рядом на полу – пустой пузырек из-под снотворного.

Чушь, рассердился на себя Блейз. Харриет никогда такого не сделает, самоубийство не в ее характере. Просто заперлась изнутри, чтобы я не мог войти, а сама сидит наверху, ждет, когда я уйду. Но и эта картинка показалась ему ничем не лучше первой. Теперь ему мерещились глаза Харриет, злобно сверкающие из-за оконной шторы, – в жизни он ни разу не видел, чтобы они так сверкали. Да, окончательно утвердился он, наверняка она сейчас наблюдает за мной из какого-нибудь окна. Он быстро отошел от двери и задрал голову, но не увидел ни колыхания шторы, ни мелькнувшего за стеклом лица. Бегом вернулся к входной двери и стал кричать в щель почтового ящика: «Харриет! Харриет! Харриет!..» Тихо. Собаки, с самого начала следившие за его перемещениями, нахально путались под ногами, лаяли, мешали слушать. Блейз замахнулся, собаки с ворчанием отбежали. «Харриет! Харриет!»

Отчаянные эти крики казались ему самому кошмарным завершением кошмарного дня. Размолвка с Эмили, так глупо начавшаяся из-за Кики, безобразно затянулась. Оба давно уже переругивались совершенно механически, но никак не могли остановиться – от усталости ни у него, ни у нее не хватало фантазии придумать, как покончить с этой бессмысленной ссорой. Потом раздался телефонный звонок. Блейзу звонил знакомый врач, работавший в одной из центральных лондонских больниц.

– У меня для вас дурные новости. К нам сюда привезли одного вашего пациента. Мы не смогли его спасти. Самоубийство.

– Это… Магнус Боулз? – бессмысленно спросил Блейз.

– Нет, Эйнсли. Доктор Хорас Эйнсли.

Блейз положил трубку. Профессиональная ошибка. Не вытянул пациента из кризиса. Значит, придется пройти и через это, придется пройти через все – жизнь постоянно заботится о том, чтобы ему было за что себя винить и в чем каяться. Вот уж чего-чего, а этого добра хватает.

– Что случилось? – спросила Эмили.

– Эйнсли покончил с собой.

– Я говорила тебе, что он звонил, говорила, чтобы ты с ним встретился, говорила…

– Оставь меня в покое! – взорвался Блейз. – Не видишь, что я и так уже на грани?..

Они продолжали ругаться.

Наконец Блейз сказал Эмили, что ему надо в больницу – выяснить, что там случилось с доктором Эйнсли, – и ушел. Он ехал в Худ-хаус. Когда он свернул с Уэстерн-авеню и углубился в тихие знакомые улочки, где за деревьями прятались солидные, спокойные дома, в нем возникло странное ощущение, будто ничего особенного в последнее время не происходило, просто он сильно устал, измучился, но теперь уже все хорошо и скоро он наконец будет дома. Примерно то же он чувствовал раньше, когда возвращался после очередного скандала с Эмили в безмятежно-целомудренный в своем неведении Худ-хаус.

«Нет, я не могу так, – думал он, – не могу. Надо выбираться из этого капкана, Харриет должна меня освободить. Все зависит от Харриет; она должна понять, как мне нужна ее помощь. Помогала же она мне с самого начала, когда все только-только вскрылось, смогла же тогда почувствовать, что другого выхода просто нет. Так почему все пошло насмарку? Да, я ошибся, но ведь ошибку можно исправить – я и пытаюсь ее исправить. Я, конечно, сглупил, когда так прямо выложил все Харриет, – надо было мягче, нежнее. А так она поняла, что Эмили я люблю, а от нее якобы решил уйти навсегда. Как будто я знаю, что я решил, – даже сейчас. Ах, зачем я с ней так!.. Разумеется, она не вынесла обиды, да и какая бы женщина на ее месте вынесла? Решила, что она отвергнута, что она мне больше не нужна. Каждая женщина мечтает, чтобы мужчина в ней нуждался. Но, господи боже мой, я ли не нуждаюсь в Харриет! Ведь она-то и есть самое главное, это же ясно. Как я раньше не понимал! Только Харриет может сделать так, чтобы все мы выжили. Да, конечно, я привязан к Эмили – и Харриет придется усвоить эту мысль. В этом смысле, может быть, даже хорошо, что я проявил какую-то жесткость и изложил все честно и прямо. Но теперь настал момент успокоить ее, переубедить, загладить обиду. Пусть она сама увидит, как мне нужна ее помощь. Я просто не смогу жить без ее прощения. Харриет нужна мне, она должна остаться в моей жизни – притом такая, какой была всегда. Харриет не может измениться, она не из тех женщин, которые меняются, и это в ней прекраснее всего. Это ее письмо ничего не значит, она только рассердилась и хотела сделать мне больно – хотела, чтобы я почувствовал, что могу совсем ее потерять, и вернулся. Именно так: она хотела заставить меня вернуться. Конечно, будет нелегко, придется ее немного поуговаривать, даже поумолять, но ведь главное – она действительно мне страшно нужна. И когда она поймет, что никто не воспринимает ее как ненужную вещь, что у нее есть реальная власть, – она оттает. Смилуется. Должен же я иметь спокойное место, куда можно прийти и расслабиться, и чтобы Харриет сидела там с шитьем, а Дэвид бы делал уроки. Пусть я не смогу находиться там все время, но этот дом должен быть». «Ты сам разрушил этот дом», – безжалостно напомнил внутренний голос. «Нет-нет, – возразил голосу Блейз, – Харриет сумеет сохранить его для меня и сохранит, несмотря ни на что».

По мере приближения к Худ-хаусу Блейз все яснее и яснее чувствовал, что положение не безвыходное. Можно еще спасти свое лицо, рассудок – душевное спокойствие, наконец. Если он не хочет в этой ужасной неразберихе растерять остатки самоуважения, надо помнить одну непреложную истину: он должен хранить верность Эмили и жить с ней нормальной семейной жизнью – ну, или как-нибудь, как получится. Это новый этап в его жизни, да, новый этап; в этих словах ему тоже слышалось утешение. Все случилось как-то само собой, как смена времен года. Он должен противостоять стихии обстоятельств и оставаться с Эмили, что бы там ни было. Конечно, они без конца бранятся и скандалят – так было всегда, даже в самые лучшие их дни. Но по ночам, когда, измученный и обессиленный дневной маетой, он успокаивается в объятиях Эмили, его охватывает глубокая уверенность: вот здесь его место и так должно быть. Он много раз говорил ей об этом, она отвечала насмешливо, но он все же чувствовал, что от его слов она готова мурлыкать по-кошачьи, и говорил себе: как это прекрасно – сделать женщину счастливой.

«То, что было у меня с Харриет, прошло, – думал он. – Цикл завершился. Тогда тоже было прекрасно, но совсем по-другому. Теперь начинается новый цикл. Это естественно. Но Харриет – она обязательно должна быть, пусть даже только на заднем плане. Я должен объяснить ей, что без нее все это для меня неосуществимо. Я понимаю, что требую от нее слишком много, – фактически требую, чтобы она пожертвовала ради меня собой; но, с другой стороны, самопожертвование ее стихия, и потом она непременно поймет, что это ее долг. Без этой жертвы она просто не сможет быть счастлива. Возможно, сознание того, что она подарила мне спасение, и будет для нее моментом величайшего счастья. А эти бредни насчет Монти, насчет того, что она ему якобы чуть ли не навязывалась, наверняка яйца выеденного не стоят; какого черта я поверил Пинн. Харриет не может любить никого другого, только меня».