Механика небесной и земной любви - Айрис Мердок

Харриет погибла во время перестрелки в ганноверском аэропорту. Ее тело было изрешечено пулями, но она успела заслонить собой Люку и спасти ему жизнь. Блейз, которому Эдриан сообщил о случившемся по телефону, немедленно вылетел в Германию и вместе с останками жены привез домой младшего сына, впавшего в состояние глубокого шока. С того страшного дня Люка не говорил ни слова, только молча смотрел на мир полными ужаса, блестящими, будто от слез, глазами. Он всех узнавал, но всех дичился и лишь жалобно отмахивался, когда родители пытались успокоить его или приласкать. Эмили долго плакала, но потом согласилась, что лучше все же отдать его в специальное учреждение для детей с нервными расстройствами. Смотревший его психиатр сказал, что случай не безнадежный.

Эмили переехала в Худ-хаус вскоре после похорон. Почти тогда же они с Блейзом тихо узаконили свои отношения в ближайшем бюро регистрации. В качестве свидетелей присутствовали Пинн и Морис Гимаррон. Блейз также посылал приглашение Монти, но в ответ пришла открытка с наилучшими пожеланиями – и все. Как только Эмили вселилась в Худ-хаус, Дэвид перебрался обратно в Локеттс; Блейз не торопился улаживать отношения со старшим сыном. Успеется, думал он, вон еще сколько всего надо сделать, чтобы жизнь опять вошла в нормальную колею. В том, что она непременно в нее войдет, Блейз почему-то не сомневался – несмотря на апатию и болезненную усталость, владевшую им после смерти Харриет. Очень осторожно он уже мог признаться себе в том, что все позади и он остался невредим – он выжил. Когда выяснилось, что Харриет погибла, что ее бесцельно и бессмысленно застрелили какие-то люди, понятия не имевшие о его жизненных трудностях, и что проблема решилась в одну минуту таким немыслимым образом, Блейз был сначала ошеломлен невероятной случайностью, потом невероятной предопределенностью произошедшего. Какое-то время он не мог поверить, что Харриет больше нет, что с ней покончено раз и навсегда. Смерть поразила его своей чрезвычайной чистоплотностью: только что человек был, и вот его уже не только нет – все за ним уже как будто убрано и прибрано. Когда первое потрясение прошло, он еще долго чувствовал себя больным и разбитым, но это чисто физическое состояние казалось вовсе не связанным с Харриет. В то же время он с суеверным страхом ждал чего-то еще, какой-то последней весточки от Харриет – письма, телефонного звонка – и, по старой неистребимой привычке, тосковал по ней.

– Как мне ее не хватает, как же мне ее не хватает, – жаловался он Эмили, словно сообщая ей нечто очень важное.

У него появилась навязчивая потребность постоянно напоминать Эмили о Харриет, как бы показывать ей каждые несколько минут фотокарточку Харриет. И Эмили понимала эту потребность и относилась к ней с уважением, что, впрочем, в ее случае было совсем не трудно. Судьба сослужила Эмили такую прекрасную службу, что можно было позволить себе известное великодушие. Эмили не слишком усердствовала – не изображала сострадания и не утруждала себя попытками разобраться в переживаниях Блейза (переживет, думала она про себя). У нее, правда, хватало выдержки и такта не показывать своей радости по поводу случившегося (но время от времени она отпускала замечания вроде: «Как это мило, что миссис Флегма успела прибыть в аэропорт в самый нужный момент») – и Блейз тоже относился к этому с уважением. Эмили полагала, что чуть-чуть жестокости в этом деле не повредит: возможно, думала она, если его скорбь немного приземлить, он скорее увидит, что не обязательно превращать жизнь в кошмар. И возможно, она была права.

Блейз не видел тела Харриет (на опознание ездил Эдриан) и не собирался на него смотреть, хотя Эдриан никак не мог этого понять и говорил несколько раз, что «лицо совсем хорошее, никаких следов». Перевозку тела в Англию тоже взял на себя Эдриан, а не Блейз. Собственно, Эдриан и настоял на том, чтобы везти тело домой, – Блейз, движимый суетливым инстинктом самосохранения, охотно согласился бы на немедленное погребение там же, в Германии. Все эти хлопоты, в которых Эдриан находил для себя какое-то утешение, казались Блейзу незначащими формальностями. Эдриан также договаривался насчет похорон: Харриет похоронили на том же лондонском кладбище, где уже покоились ее мать и отец. («Знаешь, он теперь будет регулярно приезжать на ее могилу», – не без удивления сказал Блейз Эмили.) После смерти Харриет как-то незаметно, естественным порядком вернулась в лоно семьи Дервент, чему Блейз был смутно рад: ведь если выяснилось, что она из той семьи, а не из этой, значит его утрата все-таки не столь значительна.

Харриет постоянно появлялась в его снах, при этом он всегда испытывал острейшее сострадание к ней, а также страх, старательно изгоняемый им из дневной жизни. Однажды ему приснилось, как она кормит собак и при этом почему-то горестно, безутешно плачет. В другой раз она вошла избитая – все лицо в синяках – и стала укоризненно на него смотреть. «Она не умерла, – понял он, – ее просто сильно избили – я же и избил. Как я мог так поступить, это же моя родная жена, она такая добрая и хорошая!» Впрочем, просыпаясь, он быстро избавлялся от этих утонченных происков жалости и страха. Все это было слишком сложно, ему же надо было жить, коротать отведенный ему век. Иногда он позволял себе – чуть ли не отмерял себе немного скорби по Харриет и печалился о том, каким тяжким грузом легла ему на плечи эта ужасная смерть. Инстинкты эгоиста, включившиеся в ту самую минуту, когда голос Эдриана из телефонной трубки сообщил ему о гибели Харриет, работали четко, как часовой механизм. «Я не хочу, чтобы этот кошмар пустил внутри меня свои корни, – думал он, – не хочу, чтобы какая-то смерть наложила свою мерзкую лапу на всю мою жизнь. Надо думать о себе, о своем будущем, о том, как, утешенный Эмили, я когда-нибудь буду счастлив. Бессмысленно теперь винить во всем себя и размышлять о страданиях Харриет, тем более что они уже закончились. Я не имею права себя губить, я должен сделать все, чтобы как-то излечиться, в этом мой долг перед собственной жизнью. Я постараюсь жить проще, лучше, без лишних проблем – пусть хоть в этом поможет мне чистоплотная смерть. Я заслужил отдых. Я не могу и не хочу жить с призраком. Уходи, уходи», – мысленно твердил он, будто отсекая по одному тоненькие щупальца жалости, тянувшиеся к нему из могилы.

Между тем в Худ-хаусе уже много дней велась тайная, молчаливая работа. Подобно преступникам, заметающим следы преступления, Эмили и Блейз лихорадочно уничтожали следы присутствия Харриет в доме. На лужайке за домом постоянно горел костер, куда супруги, стараясь при этом не сталкиваться и не смотреть друг на друга, потихоньку сносили никому не нужные вещи – жалкий хлам, оставшийся от жизни Харриет. Содержимое ее стола, какие-то еще девчоночьи сувениры, уэльские акварели, тетрадки с кулинарными рецептами, газетные вырезки об отцовском полку, открытки, присланные когда-то отцом и братом из разных частей света, целые ящики, набитые косметикой, какими-то лентами, расческами, старыми поясами, даже нижним бельем, – мало-помалу странный погребальный костер поглотил все. Платья Харриет и ее немногочисленные и не слишком драгоценные ювелирные украшения отправились в «Оксфам»[30]. Эмили присмотрела для себя только одну вещицу (а присмотрев, умело направила разговор так, чтобы Блейз уговорил ее эту вещицу оставить) – серебряный позолоченный браслет с выгравированными розами. Впрочем, потом она никогда его не носила. Деревянный полированный слон и плюшевый медвежонок в шотландском килте вернулись вместе с Люкой из Германии. Уезжая в свое специальное учреждение, Люка забрал медвежонка с собой, но слон почему-то осел в Худ-хаусе. Однажды утром Блейз обнаружил в кострище его обугленные останки и долго размышлял о том, какие чувства могли владеть Эмили в момент совершения этой казни.