Механика небесной и земной любви - Айрис Мердок

Да, эти ощущения были пока при ней, однако они уже менялись, на смену им приходили другие. Она горько сожалела, что уехала без Дэвида. Так велико было ее стремление поскорее убежать, так велик страх перед новыми мольбами Блейза, что она заказала билеты на дневной самолет, и в Лондоне у нее даже не было времени остановиться и подумать. Да она и не могла ни о чем думать. Лежавшие в сумочке билеты казались ей знаками судьбы – оставалось только подчиниться. Совет и поддержка Эдриана были так необходимы ей еще и потому, что, видимо, в ее жизни не осталось теперь никого, кроме брата. Ни Блейза, ни Монти, ни Эдгара. Ни Магнуса. А теперь вот и Дэвид ее оттолкнул. Исчезновение сына в день отъезда казалось ей страшным окончательным приговором – жестоким, но справедливым. Оно тоже было частью какого-то единого механизма, от которого, несмотря на все свои «принципы» и «ощущения», она не смела, да и не вольна была убежать.

Но все же то отчаяние, которое испытывала сейчас Харриет, цепенея в ожидании своего багажа в незнакомом аэропорту, объяснялось другим: она начала медленно понимать, что ее побег ничего не изменил. Он оказался пустым жестом. Он не принес ей долгожданной свободы. В конце концов, к чему все это? У нее нет никого, кроме Блейза. Эдриан ей, конечно, посочувствует, посоветует что-нибудь и пожалеет, но все равно скоро начнет ждать, когда она уже уедет обратно – домой. Круг замкнется, все опять вернется к Блейзу. «Никому я больше не нужна, – думала она, – никому, кроме детей, – но дети не спасут, увы. А Блейзу я очень нужна: он без моего прощения не может наслаждаться счастьем с Эмили. Ему нужен Худ-хаус, нужна видимость того, что все идет как раньше, ничего не изменилось. И Дэвиду, наверное, тоже – хотя Блейзу все это нужнее. Ему невыносимо видеть то, что он сам натворил; он будет умолять, чтобы я отпустила его, избавила от наказания, даровала ему какое-то особенное прощение. А добившись своего, начнет относиться ко мне, как раньше к Эмили. Только со мной ему будет проще, потому что есть Худ-хаус и потому что я не буду без конца мучить его упреками, как Эмили. Со временем в Худ-хаусе опять все наладится, я включу отопление, начну складывать вещи Блейза и ждать, когда он придет в следующий раз. И он будет приходить и будет говорить, какой он подлец и как он один во всем виноват, будет ругать за глаза Эмили, и копаться в своих чувствах, и горько во всем раскаиваться – а потом сядет в машину и уедет назад к ней, чувствуя себя сильнее и чище, чем раньше. Он будет искренне благословлять меня, такую хорошую, и скажет Эмили, что все прошло „великолепно“, и они вместе посмеются над моим простодушием. А я останусь одна. Быть доброй, добренькой к нему – вот последнее и единственное, на что я способна. И я приду к этому. Я уже иду к этому, я уже думаю так, как он хочет, чтобы я думала, – и от этого нет избавления; кроме насилия, к которому я не способна по своей природе». И еще Харриет поняла, что нигде, нигде в мире нет той спокойной, сияющей ясности, чтобы дерево, возвышаясь между двумя святыми, так значимо тянуло свои чистые прекрасные ветви к золотому небу. Она думала, что постигает азы свободы и добродетели, а оказалось – это все суета, мелкие ничтожные переживания. Ей некого и не в чем винить, она сама во всем запуталась, она сама себя осудила.

– Полицейские! – сказал Люка.

Харриет подняла глаза. В дверях зала ожидания появились люди в форме. Харриет насторожилась. В их застывшей напряженности было что-то странное. Опасность. Сердце Харриет забилось вдруг очень часто, она обернулась. По левую руку от нее сидел очень толстый немец, летевший с ними в одном самолете. Взглянув на его лицо, Харриет похолодела. Немец сидел белее бумаги, с открытым ртом и вытаращенными глазами. Харриет проследила за его взглядом. В самом центре зала, посреди мертвой тишины и неподвижности, стояли два молодых человека; у одного в руках поблескивало что-то темное, продолговатое. У противоположного выхода тоже появились полицейские. Кто-то выкрикнул что-то по-немецки. Завизжала женщина. Один из полицейских поднял револьвер. Послышался оглушительный треск, и сразу же все помещение наполнилось отчаянными криками. Немец-толстяк, весь в крови, стал сползать на пол. Харриет тоже закричала и навалилась на Люку, закрывая его собой.

– Как тебе дядя Эдриан? – спросил Блейз.

– По-моему, кисель киселем, – ответила Эмили.

– А по-моему, он ничего, – сказал Блейз. – Конечно, мы с ним никогда не ладили. Он всегда считал меня шарлатаном.

– Так ты и есть шарлатан, милый. А он военный… хоть мне и верится в это с трудом. Почему он был без формы?

– Вне службы военные не обязаны ходить в форме – только во время войны.

– Он больше похож на банковского клерка.

– Послушай, может, хватит намасливать котам пятки – что это вообще за бредовая идея такая? Бильчик нам весь индийский ковер истоптал своими жирными лапами.

– Я кое-что изменила в гостиной. Надеюсь, тебе понравилось?

– Нет, не понравилось. Я говорил тебе, чтобы ты ничего не меняла без моего ведома.

– А я говорила тебе, что этот дом должен стать моим, и ты согласился. А забавно, что дядя Эдриан решил в конце концов взять с собой Лаки, правда?

– Да, очень трогательно. Он сказал, что хочет взять на память что-нибудь «особенно дорогое для Харриет».

– Я, кстати, обратила внимание: ничего действительно ценного ты ему почему-то не предложил.

– При чем тут ценные вещи? Речь шла не о них. А все эти безделушки с ее стола я и так ему отдал.

– Ну и скупердяй ты, милый. Эй, что ты так сморщился?

– Больно, вот и сморщился! Ты, я смотрю, уже забыла.

– А, нога.

– Да, нога. Буду теперь до самой смерти хромать. Но тебя это, я вижу, не колышет.

– Хорошо, что работа у тебя сидячая. И хорошо, что дядя Эдриан увез этого пса с собой. Думаю, общения с собаками тебе хватило до конца жизни.

Блейз спасся чудом. Ему наложили на шею двадцать пять швов, ногу тоже прооперировали. До главных артерий Аякс все-таки не добрался: практически сразу же после того, как Блейз упал, из дома выбежали Пинн с Дэвидом и отогнали собак. К тому времени, когда подоспел Монти, худшее уже было позади.

В результате долгих и неприятных разбирательств Аякс, Панда с Бабуином, Лоренс и Ёрш поплатились за свое преступление жизнью. Невинной жертвой пал Баффи, который ни во что не ввязывался, а только стоял на лужайке и лаял. (Он всегда был трусоват и, когда другие собаки затевали что-нибудь рискованное, предпочитал отсидеться в сторонке.) Малыш Ганимед (бывший, безусловно, в числе виновных) спасся благодаря находчивости миссис Рейнз-Блоксем, которая уже давно поддерживала с ним некие тайные отношения и подкармливала его у себя на кухне; она просто зашла, взяла его на руки и унесла к себе, не дожидаясь, пока все окончательно разъяснится. Лаки (воистину счастливчик!) тоже уцелел случайно. Оттого ли, что кардиганский корги еще не совсем влился в стаю или просто не успел привыкнуть к регулярным худ-хаусовским кормежкам, но он оказался гораздо предприимчивее остальных своих сородичей: осознав, что голод не тетка, он протиснулся через дыру в заборе и побежал обследовать содержимое мусорных ящиков Монти. В ходе этого достойного занятия он нечаянно завернул в гараж, а Кики, выезжая, нечаянно закрыла его там, предоставив ему тем самым железное алиби. (Кики предусмотрительно решила воспользоваться гаражом, чтобы Блейз не увидел ее машину перед домом Монти и не огорчился; она вообще была предусмотрительная девушка.) Таким образом, Лаки был обнаружен в гараже уже после случившегося и, естественно, признан невиновным. Блейз собирался вернуть его в Баттерсийский дом собак, но тут явился Эдриан и, узнав, что Харриет питала к корги особую привязанность, увез его с собой.