Механика небесной и земной любви - Айрис Мердок

К станции вела неширокая просека между двумя холмами, посередине которой была проложена старая заброшенная одноколейка; к концу просеки холмы сглаживались. В детстве Дэвид часто ходил здесь, ступая по заросшим травой шпалам, крошащимся, как черный шоколад, отыскивал мальчишеские реликвии: старые болты и гайки с полустертыми надписями, впечатанными когда-то в их грани. Сейчас он шел быстро, торопливо перескакивая с одной прогнившей шпалы на другую. Наконец впереди заблестели рельсы и показалось здание станции. Путь был открыт. В самом начале разъезда стояла заброшенная деревянная будка стрелочника – пока еще целая снаружи, но гулкая и пустая внутри. Дэвид скользнул в полуоткрытую дверь и подошел к окну. Вся платформа была перед ним как на ладони. Несколько человек на перроне дожидались лондонского поезда, но матери не было.

Без четверти одиннадцать. «Может, она не придет?» – подумал Дэвид. Пусть только она выдержит это испытание, пусть не сможет уехать без него. Он бы вернулся домой и обнял ее. Если бы мог. Но они уже забыли, как это бывает, забыли ведомый им когда-то язык любви. Это лихорадочное объятие в прихожей, этот поцелуй, жаркий и торопливый, будто ворованный, – как все это гадко. Дэвид отступил в тень, подальше от квадрата окна, и взглянул на часы. В будке было темно, пахло теплым некрашеным деревом и увядшими цветами бузины. Когда он снова поднял глаза, мать с Люкой уже стояли на платформе. Мать, жестикулируя, говорила что-то таксисту – кажется, уговаривала его немедленно ехать обратно в Худ-хаус и смотреть, не встретится ли по дороге Дэвид. Она беспомощно озиралась, один раз даже скользнула взглядом по квадратному окну будки – будто ждала, что сын вот-вот появится неведомо откуда. Дэвид заметил, что его чемодан тоже стоит рядом с ней на платформе. Из глубины будки он не очень хорошо видел ее лицо, но все ее жесты были понятны ему до боли. Он с детства привык откликаться на любое, даже едва заметное ее движение каждой клеточкой своего тела. Сейчас он видел перед собой мать, обезумевшую от горя. «Все, я иду к ней», – решил он. Но в этот момент она опустилась на колени перед Люкой и, делая вид, что поправляет ему воротник, порывисто прижала его к себе.

Через несколько минут послышался шум поезда. Поезд промчался мимо будки, перекрыв на несколько минут свет, и остановился на станции. Мать отбежала к противоположному краю платформы, чтобы еще раз взглянуть на дорогу, – но ее уже звали. Она вернулась, начала заталкивать в вагон чемоданы, потом Люку. Дверь захлопнулась, но почти в ту же секунду мать показалась в окне. Все время, пока поезд, мелькая между деревьями, набирал ход, и до последнего момента, пока он не исчез за поворотом, Дэвид видел в окне ее лицо. Еще некоторое время воздух над рельсами гудел и вибрировал; потом все стихло. Выбравшись из своего укрытия, Дэвид дотащился до станции, перешел по пешеходному мостику на ту сторону и медленно побрел по дороге к Худ-хаусу. Так, конечно, было дольше, но идти через холмы у него не было сейчас ни сил, ни желания. Наконец горячий, песчаный, сосновый запах железной дороги остался позади. «Я совершенно один, – думал Дэвид. – В первый раз в жизни я один, меня бросили. У меня нет ни отца, ни матери. Она села в поезд. Зачем она это сделала. Села в поезд и уехала без меня».

У него не было никакой особой цели, только выстоять, выдержать, не поддаться. Не поддался – и что дальше? Предоставленный сам себе, он один брел теперь по дороге в пустой дом. Ничего, она вернется, думал он. Но когда? Каждая клеточка в нем чувствовала и знала, как отчаянно его мать рвалась отсюда прочь. Конечно, был еще Монти и был Эдгар. Однако от Монти Дэвид и сам в последнее время отдалился. Монти не захотел с ним разговаривать, когда это было так важно для Дэвида, – он вдруг замкнулся, точно онемел. Даже мать Дэвида отвергла Монти. «Ах, это бесполезно», – сказала она недавно, практически захлопнув дверь у Монти перед носом. Да, Монти – это бесполезно, Эдгар скоро уедет к себе в Оксфорд, и Дэвид останется один. Он даже не может вернуться в школу, после всех этих телефонных звонков. Всю жизнь кто-то заботился о нем – кормил его, одевал, давал деньги, говорил, что надо делать. Кто позаботится о нем теперь?

– Дэвид! – донесся словно издалека голос Пинн. – Спишь ты, что ли? Или в транс впал?

– Нет, все в порядке.

– Ты голоден? Завтракал сегодня? Принести тебе бутерброд, что-нибудь приготовить?

– Спасибо, не нужно.

– Сядь хоть на минутку. У меня все плывет перед глазами, когда я на тебя смотрю.

Дэвид рывком сел и, склонив голову к самым коленям, провел правой рукой по лицу. Он и правда чувствовал себя скверно и как-то очень странно. Было трудно дышать.

– Она скоро вернется, – сказала Пинн и нежно, но решительно потянула к себе его левую, свободную руку.

– Не скоро.

– Куда она поехала?

– К дяде, в Германию.

– Ну, значит, вернется позже. Ничего, ты же уже большой мальчик, правда?

Зазвонил телефон. Это мать звонит из Паддингтона, тотчас понял Дэвид.

– Нет, не снимай, пожалуйста, трубку. Закрой лучше дверь.

Пинн плотно затворила дверь в прихожую.

– Кики придет? – спросил Дэвид, стараясь не замечать настойчивого дребезжания. – Ты говорила, она придет.

– Нет, – помолчав, ответила Пинн.

– Почему?

– Она полюбила другого.

«Моего отца», – подумал Дэвид, и у него защипало в глазах. Он видел, как они уезжали вместе в отцовской машине.

– Прощай, – прошептал он словно про себя, зажав одной рукой глаза. – Прощай навсегда.

Его вторая рука по-прежнему лежала в ладони Пинн. Телефон продолжал звонить.

Пинн сняла очки.

– Ну, что ты теперь собираешься делать? – спросила она.

– Не знаю.

Она начала расстегивать его рубашку. Когда все пуговицы до пояса были расстегнуты, ее ладонь скользнула внутрь и уверенно легла ему на грудь. Это какое-то особенное скользящее движение, эта тяжесть ее руки, ласкающей и в то же время властной, слегка сжимающей его плоть, произвела в нем немедленные и очень сложные перемены. Только что он чувствовал себя растерзанным, будто его сначала распяли, потом рвали на части и пытали ревностью, одиночеством, страхом, гневом и презрением, так что от него остались лишь жалкие клочья, раскиданные во мраке. Но вдруг, за какую-то долю секунды, он весь воспрянул и подобрался, подчиняясь власти ласкающей женской руки. Он видел, как под влиянием происходящих в нем самом изменений лицо Пинн тоже непостижимым образом менялось и приковывало к себе его взгляд. Розовые округлые щеки – влажные губы – зеленые глаза – копна тщательно завитых медно-рыжих волос.

– Возьми меня, – сказала Пинн.

– Не могу.

Дэвид убрал ее руку со своей груди, но не выпускал; и вторая его рука тоже оставалась у Пинн.

– А Кики взял бы? Ты думал о ней?

– Да.

– Она снилась тебе?