Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксенов

– Весело вам? – спрашиваю.

– Весело! – чуть ли не хором отвечают.

А я стесняюсь, как всегда, скрываю, правда, это тщательно. Смело прошел, сел на свободный стул. Сижу. Чуть ли не ногу на ногу забросив. Ну, я ж яланский.

А раз яланский, что ж тогда робею? Поразмышлять над этим надо будет.

Один раз прозвучала песенка про снег, другой раз завела ее Наташа. На меня бегло и с лукавой усмешкой поглядывает из-за своих ресниц, как из засады, над моей лысиной, пожалуй, потешается.

Ну, ладно, думаю, и пусть.

Две девчонки, Катя Скобелева, будущая девятиклассница, и Маша Баландина, будущая семиклассница, – наперечет их тут, в Черкассах, Таня меня уже со всеми познакомила, – беловолосые, как опушившиеся одуванчики, танцевать вышли. Топчутся, шаркая туфлями по полу. Катя, постарше, водит, а Наташа подчиняется. По сторонам глядят – друг дружку ищут будто, потерялись.

Посовещавшись коротко, договорились, слышу, Таня с Дусей на Кеми, мостков напротив, встретиться. Мне все равно где – не подсказываю.

Предупредив других девчонок, что в клуб она еще вернется, пошла Дуся домой за давно уже купленной и ждавшей моего приезда бутылкой вина. Мы с Таней, попрощавшись с остающимися, отправились на речку.

Взяла Таня меня под руку. Мне это нравится. Идем.

– У меня, – говорит Таня, прижимаясь ко мне, – бутылку было оставлять нельзя. Папка, прознал бы, тут же выпил бы. А у него чутье на это.

– Через стекло?

– Хоть через что… Мама где спрячет, он найдет. Достать не может только, сердится… Как на полати он полезет?

– Я заходил, они играют в шашки.

Таня смеется.

– Проиграет папка или выиграет, все равно, – говорит, – бражки выклянчит, раз уж настроился… Еще и праздник же, Успение… Они и в шахматы умеют. Только тогда уж оба спорят… «Ты, – папка сердится, – пашто, Надька, мухлюешь?! Ферзё моё не тут стояло! Ты передвинула яё!»

– А мать? – спрашиваю.

– А мама: «Ну дак куда уж там, мухлюешь… Кто б говорил!.. Турку срубала у тебя, она стоит вон, как живая!.. И кто из нас, скажи пожалуйста, мухлюет?»

– Хорошие они у меня, – говорит Таня.

– Ага, – говорю.

– По ним скучать буду в Исленьске. Папка, не пьет когда… расцеловала бы его. Он очень добрый.

Платье на Тане голубое. Новое. Сама красивая – ей все к лицу, во что она бы не оделась.

Мурава мягкая – по ней шагаем. Как по ковру. Шагов не слышим. Как будто искры, высекаем из нее кузнечиков – те не стрекочут.

– Я, – говорит Таня, – тебя люблю. Сильно, сильно. Как хорошо, что ты приехал. Я рано так и не ждала, и очень рада. А ты?

– Что я?

– Ты рад?

– Конечно.

– А по тебе и не похоже.

– А я скрываю.

– А зачем?

– Такой, наверное, характер.

– Стану врачом, тебе его исправлю.

– Че долго ждать?.. Давай сейчас.

– Если уйдешь к какой-нибудь другой… я жить не стану. А как там Галя?

– Да нормально.

Катит по муравчатой улице навстречу нам смуглый мальчишка лет семи или восьми велосипедный, без спиц и без оси, сверкающий на солнце, никелированный обод, подталкивая его гибким талиновым прутом. Мальчишка босиком, с черными от пыли ступнями, в порваных на коленях сатиновых шароварах, в красной рубахе байковой навыпуск, в бурой кепке-восьмиклинке, то и дело сползающей ему на глаза с наголо, как у меня, стриженной головы – взявшись за козырек, рукой свободной всё ее, кепку, и поправляет – отправляет на затылок.

– Драсьте, – бросает резко, с нами поравнявшись, на нас не глядя.

– Привет, – отвечает ему Таня. – Кепку-то чью, отцовскую напялил?

– Тепку… Не кепку, – говорит.

А разминулись с ним когда, Таня мне объясняет.

– Застеснялся… Он мой троюродный племянник. Стёпка. Смешной мальчишка.

– Тоже, как ты же, Чурускаев?

– Нет, он Черкашин. Как и Наташка. Эта… А ей – двоюродный племянник… Не разговаривал лет до пяти.

– Совсем? – спрашиваю.

– Совсем, – говорит Таня. – А в пять заговорил. Сидели, ели, за столом. Он говорит: Суп не соленый. С тех пор и начал. Боялись, вырастет немым.

– А плакал хоть?

– Ну, иногда.

Идем. К Кеми уже свернули.

– Как на тебя смотрела Наташка, ты заметил? – спрашивает Таня.

– Нет, не заметил, – говорю.

– Вернешься с армии, меня забудешь, старую, и женишься на ней.

– Ну, хорошо.

– Если на ней, я не обижусь.

– А почему?

– А я не знаю… Просто меня уже, наверное, не будет.

– Не говори так.

– Я сказала.

Пришли к Кеми. На бревно сели.

– Я так соскучилась, – говорит Таня.

– Я тоже, – говорю.

Тень, где сидим, от ельника, что на яру, – солнце на вечер.

– День уж, смотри, такой короткий, – говорит Таня.

– Да, – говорю. – Еще не очень…

– Мне так тоскливо почему-то.

– И мне тоскливо тоже… было.

– А сейчас? – спрашивает Таня.

– А сейчас нет, – говорю.

– Обними меня.

Обнял.

– И поцелуй.

Целую.

– В губы.

На противоположном, пологом берегу, по ярко освещенному солнцем белому как сахар песку, бегает вдоль линии воды кулик – кричит – обеспокоен чем-то, длинноногий. Или так радуется, разминаясь.

– Я, – говорит Таня, – в детстве думала, что это маленькие журавлята. Мать потерял свою, зовет ее и ищет, бегает туда-сюда… А позврослеет как, тогда уж, думала, курлычет… Скоро и журавли уж полетят. И гуси.

– Скоро… Снег выпадал уже на севере.

– Так грустно.

– А я в детстве, – говорю, – думал, что пни – это такие невысокие деревья… И что музыку сочиняют птицы, а люди ее только исполняют.

– У птиц же, – смеется Таня, – нет рук.

– Да, – говорю. – И инструментов.

– Споешь мне что-нибудь?

– Потом.

Галька сзади, слышим, зашуршала. Дуся пришла. Принесла в своей бывшей школьной, заляпанной сплошь чернилами, сумке бутылку вина, три граненых стакана и бумажный кулек с конфетами какими-то.

Читаю:

– «Токай». Вино. Сухое, белое… Не пробовал.