Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксенов

– Ты разговариваешь с ней?

– Конечно.

– Что говоришь?

– Соскучился, люблю.

– А что она тебе?

– Молчит.

– Твоя такая же – молчунья.

Назад поехали, уже с включенной фарой.

Оставил я в деревне мотоцикл у развилки. Пошли на Кемь.

Сели на бревно. Тихо течет река, сосредоточенно – на нас внимания не обращает. Плещется рыба в ней – играет, мошку ли ловит – вьется та над водой. Редкий туман над речкой стелется, на пар похожий.

Месяц уж ночью появился, около часу, опрокинутый, лес озарил едва-едва. Низко над Камнем. В Кеми отразился. К нам от него, от отраженного, дорожка пробежала. Совсем ущербный – немного света от него – как от лампадки.

– Уезжать завтра, – говорит Таня.

Молчу.

– Мне плакать хочется… Уже сегодня, а не завтра… А помнишь, – спрашивает Таня, засмеявшись, – как вы в интернате, нарядившись в белые простыни, пришли ночью под наши окна?

– Помню, – говорю.

– Это все ты, наверное, придумал.

– Рыжий.

– Неправда. Ты.

– Какая разница.

– Мы на автобусе поедем с Дуськой. Придешь на вашу остановку?.. Я помашу тебе рукой.

– Приду.

– До самолета не проводишь?

– Может.

– Я бы хотела очень.

– Постараюсь.

– А помнишь, – спрашивает Таня, – на Новый год в бутылочку играли в интернате?

– Ну?

– А когда Маузер крутнул, она на Рыжего, бутылка, показала?

– Не на тебя ли?

– Нет, на Рыжего… А он кричал еще: «Да ни за что! Пусть лучше Дуську поцелует!» Стояла около него… Но чмокнул в щечку Витьку, ты его заставил.

– Ну, если правило… нельзя же нарушать.

– А помнишь, – спрашивает Таня, – как ты прошлым летом пришел ко мне, и мы бежали друг дружке навстречу… так – с распростертыми руками?

– Помню, – говорю.

– Я, как почувствовав, пошла из клуба на развилку… А что сказал ты мне тогда?

– Не помню.

– Вот ты всегда такой – не помнишь… А помнишь, ты был у меня… лед как раз шел, и ты поплыл на льдине до Ялани?

– Да.

– Я так тогда переживала. В школе увидела когда уж, успокоилась… А как тебя недавно встретил Соболь?

– Это до старости я не забуду.

– Не укусил бы он тебя.

– Он не сказал тогда мне это.

Небо все в звездах. Дождь метеоритный.

– Ты загадал желание?

– А ты?

– Скажи, какое.

– Нет.

– Ты вредный.

– А ты?

– А я тебя люблю…

– Ты не увиливай.

– Ты знаешь…

Утка закрякала.

– У нас на лыве… там, у кладбища…

– И не боится.

– Чё, покойников?

– Да нет. Охоту уж открыли.

– У-у… Чё-то холодно… Платье не высохло… Пойдем?

– Угу.

Смеется.

– Что?

– Да как ты к баушке в постель забрался.

– Мне не до смеха было.

– Правда? Больше не хочешь?

– Не хочу.

Пошли. К дому приблизились. Возле ворот стоим, обнявшись.

– У нас будет много-много детей, – шепчет мне Таня прямо в ухо. – Четыре сына и три дочери.

– Не знаю, – говорю.

– А я знаю, – говорит Таня. – Сыновья будут походить на меня, а дочери – на тебя.

– Лучше уж все пусть будут на тебя похожи.

– И первым, знаю, будет сын.

– Ты что?

– Я так.

– О чем ты, Таня?

– Скоро.

Мыши летучие летают. Месяц над ельником повис. В деревне тихо.

– Нетопырей боюсь… Пойдем на крышу.

Вошли в ограду. На чердак поднялись.

Лежим. Фонарик не включаем.

– Я уж привыкла к твоей лысой голове…

– Не лысой – стриженой.

– Ёжик колючий…

И сколько времени прошло – не подытожить.

– Лаз уже видно, – говорю. – Светает.

– Тебе так кажется, – шепчет мне Таня.

Сколько минут прошло – не подсчитать.

– Таня, пойду.

– Нет, – говорит.

Сжимает пальцами затылок стриженый мой…

– Я без тебя умру…

– Я тоже…

Время глаза нам закрывает на себя, и странным образом:

Мы на развилке.

Хоть, как рассоху, разрывай нас.

Но – расстались.

В Ялань я въехал вместе с солнцем.

Долго уснуть не мог – душа моя болела.

Отслужил я на Тихоокеанском флоте три года. Вернулся.

На Кеми моста нет – снесло. Вода большая. Перевозят людей на моторной лодке: взрослых – за тридцать копеек, детей – за десять. Меня бесплатно переправили: я – дембель.

Май. Вторая половина месяца. Листья на деревьях еще не распускаются. Цветут медунки, колокольчики и подснежники.

Дошел я до Ялани пешком. С легким матерчатым зеленым чемоданишком – с размашистым приветом дембельским из города дождей, шнурков и проституток на нем, с двумя тельняшками в нем, в этом чемоданишке, да с толстой пачкой писем от моей единственной, от Тани, – писала мне всю мою службу, как солдатка.

Иду – счастливей в жизни никогда, наверное, и не был.

В Ялань вошел – дыхание перехватило. К родному дому подступил – и сердце сжалось: покосился, окнами сморщился, подсел заметно.

Тут и родители мои – вроде и ждали и не ждали. Слова как будто все забыл вдруг. Да и не выскажешь как:

Трепетно.

Но не обнимаемся – у нас не принято, – в щечки не тычемся, целуем только мертвых в лоб – такие мы, чалдоны, черствые. Но это внешне. Мама: глаза уже все, дескать, проглядели, в каждом прохожем видели тебя, мол. Стоит и плачет – подбородком. Папка – как ничего и не случилось будто. Поздоровался со мной за руку, словно с соседом, заскочившим спичек или соли попросить, и занятие свое продолжил: сидел – от ветра схоронившись – под навесом, гвозди ржавые из гнилых старых досок вытаскивал, в ящик их деревянный, специальный складывал – потом их, закорюки эти, будет выпрямлять. Совсем состарился – за шестьдесят ему перевалило.