Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Смягчило, переоценило, укротило слово «ребенок».
* * *
Нужно сделать паузу: два часа уже прошло. Я закрываю Word, выпихиваю себя из комнаты и стучусь к Валентино:
– Можно?
Я тихо открываю дверь. Вале что-то делает за компьютером, досадливо фыркает, но видно, что он доволен: я сдержала обещание.
– Пойдем, – зову я, – займемся этой проклятой елкой.
Он смеется. И я снова, как и всякий раз, когда слышу его смех, примиряюсь со всеми тяготами, одиночеством, неизвестностью; растить его было вовсе не легко. Но как в 2006-м я не могла представить свою жизнь с ним, так теперь, узнав его, не могу представить свою жизнь без его разреза глаз, без его легкого, общительного – не то что у меня – характера, без его голоса, который как раз начал ломаться, без его сияющих золотистых волос.
Мы спускаемся в подвал. Искусственная елка старая, облезлая и пахнет плесенью. Не хватает двух веток, но по большому счету – какая разница? Вале добирается до верхних полок, где лежат коробки с украшениями, потом водружает на плечи наш елочный огрызок, и мы возвращаемся. Приносим в гостиную тонну пыли, и я стараюсь не обращать внимания, не думать об уборке – дом с каждым днем скатывается во все более жалкое состояние. Предоставив сыну – он у нас математический ум – решать, как развесить лампочки и украшения, я ограничиваюсь тем, что подаю ему шары нужного цвета, дождик и игрушки из соленого теста времен его детского сада. В качестве звукового сопровождения он ставит диск с неким Tha Supreme, и, честное слово, если за Сферой Эббастой я еще как-то могла уследить, то тут вообще ни слова не понимаю. Но Вале сосредоточенно подпевает, и я смиряюсь с тем, что пришло его время, не мое.
Елка, несмотря на мрачные прогнозы, с украшениями преображается. Мы гасим свет в гостиной, чтобы полюбоваться на ее сверкание.
– Ты был прав, – признаю я. – Просто грех было держать ее в подвале.
Вале кивает. Он в хорошем настроении. Поэтому я осмеливаюсь спросить, слушает ли он, помимо прочих рэперов, еще и Фабри Фибру. Рассказываю, как в 2006-м, когда я была беременна, его ставили везде, даже в Т., и я купила себе диск. Вале, посерьезнев, заявляет, что авторитет Фибры даже не обсуждается: он был и останется «великим». Пользуясь случаем, я иду дальше:
– А что вам задали читать на каникулах по литературе?
– «Самопознание Дзено» Итало Звево.
– Что? Во втором классе средней школы? – Мне хочется засмеяться. Я обычно вообще-то не критикую преподавателей, но тут… – Похоже, они хотят уничтожить всех читателей еще в колыбели, заранее, до 2020-го. Придется мне признать правоту одной подруги…
– Так что мне делать, не читать?
– Нет, нет, читай, конечно. Но поищи еще у меня Эдоардо Сангвинетти и «Группу 63». Этот Tha Supreme мне их очень напоминает.
Я обнимаю его, и он позволяет. Такое нечасто случается: ведь у нас бесконечные ссоры, и я не знаю, как с ним общаться, – настолько он меня выбешивает. Но я наслаждаюсь этой минутой и не жалуюсь, что она всего одна. Даже успеваю поцеловать его прежде, чем звонит домофон.
А домофон звонит с беспощадной пунктуальностью.
Валентино глядит на часы:
– Ну вот, блин, уже семь.
У меня щемит сердце, но я знаю, что так будет правильно, и потому отвечаю:
– Не ной, все равно тебе с ним будет веселее, чем со мной.
– Но на Рождество я хотел поехать в Биеллу.
– У нас договоренность: один год в Пьемонте, другой в Тоскане. Не переживай, свой любимый Новый год проведешь со мной и дедушкой Паоло.
Вале закатывает глаза к небу, я иду открывать.
Слышу скрип закрывающейся двери подъезда, потом его кашель, его шаги по лестнице, и это всегда ох как непросто – видеть, как он появляется на площадке, здороваться, улыбаться:
– Привет, как ты?
– Нормально, а ты?
– Я тоже нормально.
Посторонившись, я впускаю Лоренцо. Он снимает пальто, касается моего плеча – или это просто воздух, или шарф. Лоренцо, как всегда, очень элегантен. Я отмечаю крой пиджака, материю рубашки, небрежно выпущенной из джинсов, и осознаю, что сама весь день только и делала, что писала. Все эти дни. Делаю шаг к зеркалу в надежде, что он не заметит маневра. Выявляется то, что я и так знаю: собранные резинкой волосы, помятое лицо, старый бесформенный домашний свитер, на котором уже дыра появилась. И я, хоть у меня и нет на то причин, краснею от смущения.
Лоренцо не замечает мое лицо, мою одежду.
– Где Вале? – спрашивает он только.
– В гостиной.
Я иду следом за ним на некотором расстоянии, останавливаюсь на пороге и смотрю, как мой сын обнимается с отцом. И сразу отвожу взгляд: это их личное, меня не касается. И потом, кстати, все не так-то просто. Хотя прошло уже много лет и я должна признать, что Лоренцо всегда был образцовым отцом – звонил по вечерам, присылал деньги и подарки, прилетал на самолете на праздники, дни рождения и в свободные выходные. Каждое лето брал Валентино в путешествие – в Швецию к полярному кругу, в какую-то затерянную аграрную провинцию Китая и даже в Сибирь, на могилу Мандельштама, – но все равно этот мужчина тридцати четырех лет остается тем блондином, за которым я наблюдала с пожарной лестницы в лицее. Остается Лоренцо.
Валентино бежит к себе в комнату собирать сумку. Его отец задумчиво стоит в гостиной, глядя на елку.
– А красиво, – говорит он наконец.
– Да, только что поставили, – отвечаю я.
– В сочельник? – удивленно смотрит он на меня.
Не на мой свитер, не на волосы, а на меня. И я против воли ощущаю слабость в ногах, неуверенность. Делаю усилие, чтобы соврать:
– Много работы было.
– Это хорошо, так ведь?
– Даже сегодня писать пришлось, – вырывается у меня, о чем я тут же жалею.
– А что? – спрашивает он, заинтересовавшись.
И продолжает глядеть на меня. А я гадаю, кого он видит, какую женщину. Мать его сына – или неуклюжую девчонку под дубом, теперь уже постаревшую. Или ту, которая хотела писать как Моранте, или неудачницу, которая больше никого себе не найдет, потому что отказалась от попыток.
Я стараюсь соврать получше:
– Одно исследование.
– О чем? –
