Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне

из открытой бутылки и в эйфории бросилась на улицу. Когда я прибежала на пьяццу Верди, все сидели на земле в кругу, играли на бонго, и в центре этого действа были они: Беатриче и Лоренцо.

Я увидела их. И до сих пор от этого зрелища у меня останавливается сердце.

Беатриче держала его лицо в ладонях и засовывала язык, губы, всю свою рожу в его рот.

Лоренцо отвечал на эту похабщину, лапая ее грудь и задницу.

Мое сердце не выдерживает, лопается, скатывается на землю.

Не выдерживают легкие, желудок, нервы.

Глаза высыхают, трескаются, не в силах отвернуться от этого свирепствующего, упорно разворачивающегося передо мной поцелуя; я словно не существую, словно никогда не существовала. И потом я вижу – а может, это лишь галлюцинация, – как на бесконечно малую долю секунды Беатриче открывает левый глаз и направляет зрачок ровно туда, откуда я должна была появиться, проверяя, на месте ли я, вижу ли. И этот дьявольский зеленый глаз глядит на меня и, сверкнув, закрывается.

Задуши меня поцелуем.

* * *

Земли под ногами больше нет. Исчезли друзья, незнакомцы с барабанами в кругу, оперный театр, капелла Санта-Чечилия, базилика Сан-Джакомо-Маджоре, исчезли все формы, все звуки.

Я проваливаюсь, возвращаюсь в инертное состояние нежеланного ребенка с высокой температурой, напичканного парацетамолом, завернутого как капуста и брошенного в комнате с книгами. Чтоб они сгорели, какой от них толк!

Они не спасли меня. Мой взгляд затуманивается. Город крутится вокруг меня, но не со мной. Меня нет ни для кого: ни в чьих-то глазах, ни в чьем-то сердце. Это не паническая атака, это беспросветное одиночество. Я клонюсь к булыжнику, голову пронзает мысль: Элиза, тебе не четыре года, ты больше не нуждаешься в матери.

Я стараюсь дышать, успокоить сердце. Поднимаюсь на ноги. Направляюсь к ним, подхожу, размахиваюсь и со всей силы бью. Беатриче отшатывается, бросает на меня почти испуганный взгляд, но тут же приходит в себя. На ее лице удивительно непроницаемое выражение. И я ее ненавижу. Как никого еще в жизни не ненавидела. Я хочу разорвать на ней одежду, соскрести ногтями макияж, чтобы обнажились прыщи, сосуды, кровь. Ты пустышка, блеф; однажды все узнают, какое ты ничтожество. Но она, выдержав мой взгляд, смотрит на меня с вызовом и совершает нечто, что до сих пор повергает меня в шок: протягивает руку к моему карману, берет телефон, бумажник, что-то говорит мне – всего одно слово, беззвучно, одними губами. Слово, которое я не могу разобрать.

И уходит.

Поворачивается спиной и уплывает, поглощенная толпой, дымом, петардами, – невозмутимо, элегантно. И я не пытаюсь удержать ее.

А Лоренцо остается.

Неловко и патетично извиняется. Я думаю: подонок. Он нагромождает слова: «Я слишком много выпил, не знаю, что на меня нашло». Я думаю: скотина, ты был с дурнушкой, но все время хотел красавицу. А он продолжает: «Мы же выиграли чемпионат, не надо принимать это близко к сердцу». Я, не дослушав, отвешиваю ему пощечину. Он мне противен. Я хватаю его за руку, тащу прочь, за первый же поворот, на виа Трамбетти; потом – наобум – за следующий, где уже совсем темно и пустынно: на виа Сан-Сиджисмондо. Швыряю его под портик, в нишу в стене, где никто не ходит. Он так пьян, что не стоит на ногах. Я осыпаю его ударами и кричу:

– Почему?

Почему, почему, почему? Он не может ответить. Глядит на дорогу, что-то бормочет, ищет повод избавиться от меня и вернуться на праздник. Потому что это ночь без правил, и лишь я этого не поняла, лишь я одна опять привязалась к нему.

Я достаю мобильник, сую ему в руку, приказываю:

– Давай, сфоткай меня, сделай видео!

И начинаю раздеваться. Я беззащитна. То, что от меня осталось. Настаиваю:

– Давай, фотографируй, я потом выложу в интернет – пусть все видят, все комментируют.

Лоренцо, сжав мой телефон, бьет его об стену. Расплющивает. Наверное, это его последняя попытка выразить то ли сострадание, то ли любовь ко мне.

Но я уже разрушаюсь. Я отчаянно цепляюсь за него, уничтожая себя, уничтожая все. Спускаю ему штаны, трусы. Умоляю, вынуждаю его сделать это стоя, на улице, у столба, как две собаки, кончить в меня; и после стыд настолько чудовищен, что мы не можем даже смотреть друг на друга.

Лоренцо, шатаясь, уходит в сторону пьяццы Верди. Я нахожу в себе силы крикнуть вслед:

– Теперь можешь идти к ней!

Но он не оборачивается, и я сдуваюсь. Одеваюсь, плачу. Отдаюсь течению толпы, точно труп, вливаюсь в виа Петрони, зависаю в водовороте на пьяцце Альдрованди. Бреду, исключенная отовсюду, не понимая, где нахожусь. Что там? Палаццина Пьяченца? Или лицей Пасколи? А это Мукроне? Эльба? Я оказываюсь на виа Каноника и валюсь на тротуар без сознания. Или во сне.

Когда я открываю глаза, солнце стоит высоко над грязным, развороченным городом, над пустыми бутылками, флагами, остатками петард. Я поднимаюсь на ноги.

Моя жизнь закончилась.

Я свободна.

Я родилась.

27

Действительность требует, чтобы было сказано также и это: жизнь продолжается

Когда я снова зашла в квартиру на виа Маскарелла, было девять утра десятого июля. В комнатах гуляло эхо, словно их опустошил ураган. Не умывшись, не позавтракав и даже не глянув в зеркало, я достала со шкафа самый вместительный чемодан и принялась заполнять его одеждой и книгами, сосредоточенно и педантично складывая свитера, трусы, лифчики. Лишь добравшись до Моравиа и Моранте, я потеряла контроль и яростно швырнула их внутрь. И тут же закрыла молнию, чтобы не разорвать их, не заплакать, не закричать. Потом набила второй чемодан полотенцами и постельным бельем, третий – лекарствами, косметикой, еще книгами.

Боялась ли я, что кто-то из них вдруг вернется? Нет, я об этом не думала. Я была уверена, что они сейчас вместе, в обнимку в каком-нибудь гнездышке, наслаждаются вышедшей из подполья любовью. Я знала, что они не посмеют сейчас объявиться, и мне было этого достаточно. Но в крайнем случае я бы и бровью не повела. Я бы не смогла увидеть их, узнать, услышать голос. Они больше не существовали для меня.

Закончив с чемоданами, я перешла к большим и маленьким сумкам. И остановилась, лишь когда не осталось больше ничего моего, даже книжной закладки. Потом взяла городской телефон (мобильника у меня больше не было) и оставила сообщение на автоответчике хозяина квартиры, который, как и все итальянцы, в десять утра еще спал. Сообщила, что вынуждена оставить квартиру прямо сегодня, за