Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне

Она удаляется, и я теряю ее из виду.

26

9 июля 2006 года

Это самая ужасная глава.

В которой я становлюсь собой – не по желанию, а вынужденно.

Моя бывшая психоаналитик считает, что мне хотелось снова оказаться внутри матери, а потом, когда ее не было рядом, – внутри Беатриче. Забиться между сердцем и кишечником и оставаться в этом безопасном месте, чтобы сердечный ритм и деятельность внутренних органов убаюкивали меня; погрузиться в эту ткань и никогда не рождаться. Потому что настоящая жизнь, согласно доктору Де Анджелис, начинается лишь «когда предаешь того, кого любишь, чтобы не предавать себя; когда уходишь, чтобы стать собой. Но вас, Элиза, это разделение всегда страшило. У вас до сих пор кружится голова от обретенной свободы».

На самом деле про девятое июля 2006-го я еще никому не говорила – ни Де Анджелис, ни родителям, ни, разумеется, себе. Разделение было столь травматичным, что если бы события меня не вынудили – тринадцать лет, пять месяцев и пятнадцать дней спустя – все рассказать, то сама я ни за что и никогда не стала бы этого делать и оставила бы травму внутри в хроническом состоянии.

Этим утром, если можно так назвать полдень, я возвращаюсь домой с четырьмястами граммами тортеллини и упаковкой бульонных кубиков. Вале в пижаме играет в «Нинтендо», машинально раз в минуту выуживая печенье из пачки перед собой; глаза приклеены к экрану, и он, верно, думает, что и пообедать так удастся. Я уже собираюсь упрекнуть его, но тут осознаю, насколько эта сцена напоминает тысячи подобных сцен на виа Тросси, когда мы с Никколо сидели одни. Прикусив язык, я разуваюсь и захожу в гостиную с объявлением:

– Я купила тортеллини!

Вале, не взглянув на меня, отвечает:

– Где ты, блин, пропадала.

Даже без вопросительной интонации. Мои добрые намерения тут же улетучиваются:

– Мне не нравится, когда ты так говоришь. И мне не нравится, что ты постоянно торчишь у этой штуки, которая разъедает твой мозг. Читать полезно; бывать на улице, гулять, общаться полезно; играть в видеоигры – нет. Валентино, ты меня слышишь?

– Сегодня канун Рождества, а мы еще даже елку не поставили.

Я знала, что он мне это предъявит: дети такие консерваторы. Я, вздыхая, ставлю на пол сумки с покупками и падаю в кресло, не сняв пальто. Вале не прекращает играть, чем безумно меня раздражает. Потом обвиняет дальше:

– Тебя в последнее время просто нет.

Я закрываю глаза.

– Я сейчас очень занята, прости.

– Ты всегда занята.

Я пытаюсь защищаться:

– Работа – это важно, это фундамент. – Самое противное – что я вру, потому что я даже работу запустила из-за этой ведьмы. – Если у тебя нет занятия, увлечения, то нет и свободы, ничего нет.

– У меня и так уже ничего нет.

Дети вдобавок еще такие драматичные.

– Неправда: у тебя футбол, школа, много друзей.

– С которыми ты мне не даешь встретиться на Новый год.

– С которыми ты, когда придет время, увидишься и на Новый год.

– Хорошо, но семьи у меня нет.

Я начинаю сердиться:

– Как ты можешь такое говорить, придавать столько значения какой-то елке! – Мне жарко, я снимаю пальто. – У тебя есть бабушки-дедушки, которые тебя обожают, дядя-идиот, который тебя любит, и…

– Мама, – прерывает он. – Ты уже целую неделю не в себе, целыми днями и ночами сидишь там и пишешь, ничего не помнишь, холодильник пустой.

Мне возразить нечего, потому что он прав. Я чувствую себя дерьмовой матерью и сознаю, что всегда такой была. Он заслуживает объяснения: он мой сын, ему двенадцать, он не дурак и уже не маленький.

– Я пишу одну очень важную вещь и должна ее закончить.

– К Рождеству?

– Ну, как можно скорей.

– Это что, статья?

Вот всегда дети с миллиметровой точностью засовывают тебе палец в рану, и меня это выбешивает.

– Ой, никогда ты моей работой не интересовался, и именно сегодня вдруг приспичило? Я пойду воду для бульона греть, уже час.

Я оставляю его заканчивать игру, которую он поставил на паузу. Иду на кухню, набираю воду в кастрюлю, бросаю бульонный кубик и машинально включаю телевизор. Там новости, но мне некогда следить за ними: я занята тем, что накрываю на стол и обвиняю себя за это утро, проведенное в библиотеке над книгой про этрусков, а не с сыном за украшением рождественской елки. Я всю жизнь обвиняла свою мать, а в итоге стала даже хуже нее.

Бульон готов, я кидаю тортеллини и слышу имя Беатриче. Как обухом по голове. Бам! Оно выстреливает из телевизора. Как кулаком в грудь. Я резко оборачиваюсь, словно меня выследили и накрыли. По TG2 тоже о ней говорят, боже ты мой. Целый репортаж – и не в конце, после культуры и спорта, а в середине. Я сжимаю половник, цепляюсь за него. Валентино приплелся на кухню с мобильником в руке, садится, не отрываясь от экрана, потом поднимает голову и видит Беатриче во весь экран:

– Абсурд какой-то это все, да, мам? О ней везде говорят. А ты знала, что она из Т.?

Я снова отворачиваюсь к плите, помешиваю тортеллини, следя, чтобы не переварились. Меня прошибает холодный пот.

– Ну да, – комментирует он мое молчание, – ты же небось даже не знаешь, кто она, Россетти. В общем, она из Т., твоего возраста, и, может, вы там даже пересекались где-нибудь. – Он смеется над абсурдностью такой возможности.

Не хочу снова врать сыну и потому упорствую в своем молчании и лишь молюсь, чтобы репортаж скорей закончился. Ставлю на стол тортеллини, тарелки. Когда мы начинаем есть, новости сменяются потоком бессмысленной рекламы.

Вале ест с удовольствием: это его любимое блюдо. В какой-то момент я решаюсь и, не донеся ложку до рта, говорю:

– Дай мне два часа. Не больше, обещаю. Я правда должна дописать эту вещь, это жизненно важно. Потом спустимся в подвал, клянусь тебе, и принесем елку.

Вале, бросив на меня косой взгляд, разочарованно берет телефон и делает вид, будто кому-то отвечает.

– Елку ставят восьмого декабря, а не двадцать четвертого. Пиши себе сколько влезет.

Я кладу ложку, подавив глубокий вздох. Очень трудно не вывалить перед ним сейчас на скатерть всю правду.

Пересекалась ли я с Россетти? Пересекалась?

* * *

Одиннадцатого апреля 2006-го Беа забыла про мой день рождения. Шокирующий случай, затмить который смогло лишь другое преступление, совершенное ею в тот день вечером: она рассталась с Габриеле по телефону. Все так сошлось, что и Лоренцо,