Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Положила трубку, вынесла чемоданы за дверь, протащила их по лестнице, потом приличное расстояние по улице, не ощущая их тяжести, не ощущая ничего. Забила багажник и заднее сиденье своего «пежо», проверила уровень бензина и перед тем, как отправиться в путь, окинула взглядом спящую в великолепном солнечном свете Болонью.
Ты тут ни при чем, сказала я ей, но я должна уехать. До свидания ли, прощай ли – не знаю. Будущего больше не существовало. Я повернула ключ, переключила передачу. И понеслась мимо спящих домов, по пустынной виа Сталинградо, на окружную, где было лишь два несчастных грузовика из Румынии и Польши, устало ползших по правой полосе. Я обогнала их, доехала до автострады А1 и оказалась на развилке: Милан или Флоренция. Что для меня означало: Биелла или Т., мать или отец, место, где я родилась, или где меня бросили. Я повернула на Т. И не спрашивайте почему, причин для действий больше не существовало.
Я ехала назад во времени и пространстве: Ронкобилаччо, Барберино, шоссе Флоренция – Пиза – Ливорно, Коллесалветти. Отупев от происшедшего, в каком-то забытьи. Читала надписи – Розиньяно, Чечина – и летела на скорости сто тридцать, не притормаживая, не останавливаясь. Возвращалась налегке, как тот, кто уже все потерял или даже никогда не имел. Я снова расставалась с каким-то местом, теряла гражданство, вырывала себя с корнем. «Нам предназначено получать одну и ту же травму, повторять одни и те же ошибки, – будет объяснять мне Де Анджелис десять лет спустя, – пока мы не воспротивимся».
После Чечины я увидела море, спокойно искрящееся за сосновой рощей. От его красоты захотелось плакать. В затуманенном мозгу мелькнула картинка: мы втроем на мосту Моранди. Мама, Никколо и я. Рядышком в «альфасуде», передаем друг другу косяк. Я снова увидела пещеры, Марину-ди-Эссе, акрополь в Популонии и впервые в жизни задумалась, какую часть нас хранят те места, которые мы любим; что остается от наших поцелуев, признаний, радости. Ведь наша жизнь должна где-то сохраняться, разве нет? Потому что если она умирает вместе с нами, то это просто трата времени.
Наконец я приехала в Т., и он принял меня. Не осуждая, не сердясь, повел по второстепенным улицам, сквозь неизменные виды, на виа Бовио, 53. Я припарковалась под кухонным балконом, вылезла из машины, позвонила в домофон. Увидела лицо отца, вышедшего на площадку, – сначала недоверчивое, потом обеспокоенное. Не в силах ничего объяснить, я лишь попросила его сообщить маме, что я здесь, и помочь мне с чемоданами. Он кивнул, оглядывая мои драные, измазанные колени. Потом спустился в тапочках за чемоданами, не решаясь задавать вопросы.
Я бросилась под душ, соскребая с тела прошлую ночь – пыль, грязь, плаценту, околоплодные воды. Потом с прилипшими к щекам волосами, с которых еще капала вода, подошла к зеркалу, открыла рот и выкрутила штангу из языка. Секунду я держала ее большим и указательным пальцем: хирургическая сталь, зеленое свечение. Просто маленький предмет. Я резко раскрыла пальцы, и она скользнула вниз, в сток раковины.
* * *
Я не разговаривала больше двух недель. Голова будто освободилась от всех слов, оставив лишь базовый набор: да, нет, ушла, вернусь позже, рыба на ужин отлично.
Папа настороженно следил, как я ставлю книги обратно в шкафы в алфавитном порядке. Эльза Моранте, Альберто Моравиа, Сандро Пенна, Витторио Серени; каждого я хоронила в своей нише навсегда, не собираясь больше к ним возвращаться. Папа помог мне избавиться от вещей, оставшихся по ту сторону границы между «до» и «после» – непроходимой стены с колючей проволокой и автоматчиками – и сделавшихся неуместными, лишними: подарки, письма, фотографии сами знаете кого. Снабдил меня большими черными мешками, в которые я побросала все, даже не глядя, и как следует завязала. Он понял, что случилось нечто серьезное, поэтому сейчас не время для расспросов. И со своим обычным тактом лишь следил, чтобы я вставала утром, завтракала, не забывала причесываться, следить за собой. Все это немного походило на те времена, когда мы с ним только начали жить вместе, вдвоем, и изучали друг друга на расстоянии, одновременно и стремясь к сближению, и избегая его. Вот только теперь мы уже стали отцом и дочерью.
«А как были его дела?» – спросит читатель. Что ж, если своим переездом в Болонью я нанесла ему удар, то своим возвращением в Т. тем летом, вероятно, добила окончательно. В тот период он по-прежнему существовал в пижаме и выходил лишь за едой, водой и предметами первой необходимости. Хотя все же сумел порвать отношения с Мадонной. Приписываю себе эту заслугу – это я его побудила.
Двумя месяцами ранее, устав приезжать к нему и видеть лишь его спину или – еще интереснее – закрытую дверь его кабинета, где он чатился как ненормальный, я подняла вопрос: «Папа, нельзя воображать, будто любишь человека, которого не видел ни разу, тем более если ты из-за этого скатился в такое состояние». – «С каких это пор любовь зависит от зрения? – парировал он. – Ты все такая же материалистка. Любовь – это диалог двух душ, это место, где можно быть искренними». – «Где можно врать напропалую, ты хотел сказать? Садись на самолет и лети к ней – вы уже целый год переписываетесь! Чего ты боишься?» Тут он вдруг вскочил со стула, запустил руки в волосы, потом в бороду: «У нее пятеро детей. Все парни. Муж сидит в тюрьме десять лет. Если я туда поеду и просто даже к домофону подойду, меня застрелят!» Я вытаращила глаза, и, думаю, одного только выражения на моем лице было достаточно. Однако я решила, что этого мало. «Ты и супруга мафиози, папа? Ты? – спросила я. – Вот для чего, значит, нужен интернет?» Папа молчал.
Теперь же Мадонна, к счастью, сошла со сцены, и интернет неожиданно из предмета поклонения превратился в предмет возмущения. Именно в это время папа ополчился на поисковые сайты и их алгоритмы: «Они хотят, чтобы мы все стали одинаковыми, Элиза, управляемыми, тупыми! Ты себе не представляешь, какие дьявольские планы они вынашивают! Они уничтожат демократию! Интернет превратится в супермаркет!» Он пророчествовал, как Кассандра, и, конечно, в 2006-м еще никого испугать не мог. «Должен был быть какой-то рубеж, освобождение, а вместо этого… самое ужасное предательство в истории».
Он принялся перечитывать Маркса, Гегеля, Платона, задумав монументальное исследование темы предательства. Но хоть он и стал теперь разочарованным мятежником, ему все еще требовалась приличная детоксикация, потому что
