Времени нет - Рустем Халил

4.16

Безликий ждал президента на стоянке. Вытянувшись в струну, он с тревогой смотрел на то, как Эдем в окружении охраны стремительно приближался к нему, — казалось, даже хромота не могла повлиять на крейсерскую скорость президента. Но Безликий не двигался с места. Теперь, когда карты открыты, нужно было выяснить, сложился ли пасьянс. От президентского гнева не уйдешь, и лучше сейчас принять волну, чем убегать, ожидая, что она накроет тебя со спины.

Она ударила в лицо.

Безликий, если бы и хотел заслониться, не успел бы — столь стремительно все получилось. Один из телохранителей даже инстинктивно наклонился, когда Эдем утопил кулак в лицо Безликого. Тот шлепнул на капот машины и, инстинктивно ухватившись за дворники, вырвал их.

Охрана стала кольцом, не пытаясь остановить президента — нет, чтобы минимизировать риски, что эту сцену увидят посторонние, и на тот случай, если Безликий бросится на президента в ответ.

Когда он смог подняться, его уже нельзя было назвать Безликим. Лицо ожило, как пустой стакан, только что наполненный чернилами. Теперь в нем смешались страх и ярость, вызов и смирение. Безликого качалось, но все же он перестал опираться на скомканный капот, выбросил дворники — и вытянулся в струну, готовый подставить левую щеку.

Водитель пострадавшего джипа сразу же подобрал стеклоочистители и мысленно подсчитывал нанесенный машине ущерб.

Эдему не хотелось бить дважды. Он уже выпустил статический заряд и теперь потирал забитые пальцы.

— Гарда ждет вас в «Трех китах», — Безликий понял, что второго удара не будет.

«Что он делает? — эта новость была неприятна Эдему. — Почему именно «Три кита»?

Он грозным истуканом навис над Безликим. Тот поправил воротничок и опустил взгляд, как и положено человеку, желающему изобразить покаяние. Его руки висели вдоль штанов.

— Это Гарда приказал?

Но Безликий молчал. Эдем был уверен, что второй удар здесь не поможет. Что ж, нужно разбираться с организатором, а не с исполнителем. Надо ехать в «Три кита».

"Давно там не был", — пробормотал Эдем, садясь в машину.

Безликий остался на стоянке возле больницы. Головы он так и не поднял.

Григорий Гарда замер на краю крыши, как черный истукан, и только ветер, хлопая полами его пиджака, оживлял эту деревянную фигуру. Огни города отражались в его глазах, словно языки пламени. И казалось, во всем мире нет сейчас никого более одинокого, чем он.

Много лет назад Гарда тоже стоял, только у стеклянной стены, и смотрел на вспышки неона и красочные подвижные пятна машин. Его друг и протеже Антоненко топтался рядом, не решаясь ни обнять Гарду, ни оставить его самого.

История о дочери Гарди была одной из самых неприятных в жизни Антоненко. Она умирала, когда Гарда был на деловой встрече, так сказал сегодня антикоррупционный прокурор Мостовой, пытаясь уберечь президента от губительного влияния главы его администрации. Антоненко хорошо умел отгонять неприятные воспоминания. Но сейчас, увидев деревянную фигуру на краю крыши, Эдем таки ступил ногой в водоросли чужой памяти, чтобы понять, что произошло на самом деле.

Тогда тоже была осень — богатая дождями и утренними туманами. Гарда пришел на встречу, на которой должна была определиться фамилия будущего министра экономики — одна из ключевых вех в карьере Антоненко. Перед тем, как зайти в оборудованный несколькими ступенями защиты кабинет, Гарда отдал телефон секретарю — так поступал каждый участник того совещания, вместе с действующими тогда президентом и премьером. И только через несколько часов, выйдя оттуда с измученной победой, Гарда узнал, что его дочь звонила по телефону несколько раз из больницы. Это были последние ее звонки.

Вечером после похорон Гарда — черный и омертвевший от горя — стоял у стеклянной стены, за которой безразлично к человеческим трагедиям город разбрасывал огни, как искрящаяся проволока. Кого он обвинял тогда: себя, своего протеже или судьбу — Антоненко так никогда и не узнал.

— С самого утра все пошло не так, — сказал Гарда, даже не думая оборачиваться. — А день должен был сложиться совсем по-другому. Вот что бывает, когда разрешишь президенту нарушить расписание.

Сейчас не до сантиментов, напомнил Эдем. Эта одинокая фигура на краю крыши планировала убийство.

— Президенту не нужно разрешение провести день так, как он хочет, — ответил он. — Тем более разрешение человека, скрывающего от него правду.

Может, Гарда потому и встречается с ним на краю крыши, — подумал Эдем, — чтобы напомнить ему о том трагическом дне и ослабить давление президента?

— Что такое правда? — спросил Гарда и сам ответил: — Это самый ходовой лицензионный товар эпохи постправды.

Он махнул рукой охранникам, давая понять, что желает остаться наедине с президентом. Старший группы кивнул, принимая приказ. И хотя такие указания главы администрации были достаточно привычными, чтобы требовать подтверждения президента, между лопатками у Эдема заструился холод. Когда последний охранник захлопнул за собой дверь, Эдем сжал палку и нащупал обломок зеркала в кармане.

— Правда одна, — сказал он. — Вы пытались убить человека, который когда-то был для меня дорог. И ради чего? Ради того, чтобы подстраховаться? Он не собирался меня шантажировать, не собирался рассказывать кому-то о наших отношениях. Никакой угрозы. Но для вас это не имело значения. Но в конце концов, моя каденция подходит к концу, что мне теперь терять?

Гарда хрипло засмеялся, и волшебство рассеялось — он уже ничем не напоминал убитого горем отца, когда-то смотревшего из огромного окна на еще более холодный город.

— Если бы было что-либо терять, это могло бы частично оправдать жертву? — он покачал головой, как учитель, которому стыдно за шалости ученика.

Неподалеку в небе грохотал вертолет, мигая навигационными огнями. Гарда провел его взглядом, а затем увидел под ногами потерянную кем-то монету. В лунном сиянии блеснул профиль Ярослава Мудрого. Гарда поднял ее над собой, разглядывая, как странность.

Это ведь не моя проблема, напомнил себе Эдем. До полуночи оставалось немного. Он может уйти отсюда и в одиночестве спланировать завтрашний день, а Антоненко пусть завтра самостоятельно разбирается с главой своей администрации. Однако что-то привело Эдема на эту крышу, и это ощущение не позволяло ему оборвать разговор на полуслове.

— Люблю