Гонка за счастьем - Светлана Павлова

* * *

Я кое-как закончила репетицию… Домой появляться не хотелось, и, выйдя на станции метро «Университет», я побрела в свое любимое убежище — университетский ботанический сад. Предъявила пропуск и забралась в самый дальний уголок.

Мне так хотелось уснуть и, проснувшись, посмеяться над глупым, таким ненужным сном… Но это не был сон — это был второй удар, полученный мной от жизни, первый — бабушкина смерть за три года перед тем… Я ее очень любила и долго не могла смириться с ее уходом, но ей было восемьдесят пять лет, она была неизлечимо больна, и хотя боль утраты была очень тяжелой, но, по крайней мере, все было объяснимо и понятно…

Здесь же навалился кошмар, устроенный живыми людьми, моими родителями, и это было не просто жутко противно, но несправедливо и мучительно-тяжело…

Мои высокопросвещенные родители, с их изысканными манерами, утонченной семейной атмосферой и образом жизни!.. При всей их внушенной себе и окружающим исключительности — что же сотворили они с собственными душами?..

Я не знала, что хуже — то, что случилось с отцом, или то, что сделала мать… Как он мог решиться на эту связь, ведь она — девчонка, моя ровесница… А мать, с ее бесконечными нравоучениями и призывами то к чувству меры, то к чувству юмора, с ее гордостью за несравненное происхождение — какая беспощадная жестокость… Да, она провела настоящую атаку с блеском, достойным племянницы легендарного красного маршала, обрушив на голову соперницы в нужный момент всю мощь своей фантазии и возможностей — наверняка запугала отца, обрисовав ему сомнительную перспективу совместной жизни с девицей необузданного нрава, да еще с бастардом неизвестно от кого… Никакого бесплодия у отца наверняка не было, ведь она не раз говорила мне, что сознательно ограничилась одним совместным ребенком, чтобы не осложнять жизни ни себе, ни ему…

Осуждая отца, ненависти к нему я почему-то все же не испытывала, а вспоминала лишь не слишком понятные фразы, сказанные им в последнее время, которые теперь приобретали иной, уже ясный смысл. Стал понятным и его изменившийся странный жизненный ритм, когда он, жаворонок по природе своей, работал ночами, а днем спал… Больше не удивляли и его несчастные глаза, и нежелание покидать дом…

Только теперь я поняла, почему они зачастили в Пицунду — скорее всего, мать решила сменить обстановку, пережидая в спокойном месте. Нам же с Фенечкой на время их отсутствия было разрешено перебираться на Льва Толстого, и Феня, не любившая Москву и обожающая Новодворье, делала это с плохо скрываемым отвращением, а я — с превеликим удовольствием. Мы и раньше не раз перекочевывали с ней в Москву, когда родители бывали в очередных разъездах, которых я всегда ждала с нетерпением — примерно с пятого класса меня начал угнетать наш затворнический образ жизни, нарушаемый лишь приездами моих учительниц английского, танцев, и музыки. В Москве же можно было утром поспать лишний час — школа располагалась под боком, телевизор — под рукой, и его можно было смотреть в любое время, да еще с подругами, которые по очереди оставались на ночь. В Москве наверстывалось все, чего я была лишена в Новодворье — кино, цирк, театры, общение с друзьями и хождение по магазинам. До восьмого класса мне не разрешалось одной ездить на электричке в Москву, для этого ко мне был приставлен наш новодворьевский начхоз Палыч, который возил меня и в школу, и на все прочие мероприятия на своей пропахшей бензином «волге».

Отрыдав и назвав все своими именами, я поняла: зная эту ужасную правду, я не знаю, что мне с ней делать дальше — выяснять подробности у отца? Требовать объяснения у матери?

Сейчас, с высоты своего возраста и собственного пережитого горького опыта, я могу глубокомысленно изречь:

— Да, слаб человек и грешен, тешит себя чаще низменным и редко бывает способен к высокому…

Ни за что не поверю и сейчас, что несчастья и страдания могут облагородить. Опыт показывает, что все совсем наоборот, инстинкт самосохранения и эгоизм в такие периоды заглушают все прочие чувства — отец, не зная, как решить проблему, переложил все на мать, а она, как умела, защитила свою правду — себя и свою семью…

Но под этим горьким, доказанным жизнью выводом я могу подписаться сейчас, а тогда было — крушение иллюзий, прощание с затянувшимся детством и первое жесткое столкновение с несовершенствами реальности… Все было так конкретно неприглядно, так непоправимо больно, что привело к резкому отчуждению от родителей, особенно — от матери. В ней я видела тогда одно только зло. При моем максимализме это было вполне закономерно. В тот день я полностью прошла два спецкурса — стремительного взросления и ускоренной любви-ненависти к ней…

И хотя ситуация зашла в тупик по вине отца, мне было жаль его — он казался мне одиноким и несчастным, загнанным в угол двумя такими разными, но знающими, чего они хотели, женщинами-охотницами, а он, вроде бы обидевший их обеих и виновный перед обеими, на самом деле казался мне затравленной ими жертвой.

Мать продолжала бесстрастно следовать привычному ритму, делая вид, что все идет по-прежнему, ничего не изменилось, но в ней затаились глухое несчастье, потерянность и еще что-то неясное, чего не было раньше, — и в глазах, и в напрягшейся фигуре… Теперь никакой маской этого нельзя было скрыть, это бесконтрольно исходило от нее…

Наш факультет жил отдельной жизнью, и эта тема у нас не муссировалась — по крайней мере, я не чувствовала никаких косых взглядов. Ирина с Женькой, конечно же, знали все от меня. Ирина считала, что не мое дело призывать отца или мать к ответу.

— Ты что, хочешь стать их судьей? Или жаждешь справедливости? А ты можешь точно сказать, в чем она состоит? В том, чтобы заставить отца уйти от матери и жениться на сомнительной особе, на тридцать лет младше себя? А если ребенок действительно не от него? И чем все это может кончиться для всех? А хочет ли этого он сам? Видишь, у меня одни только вопросы…

Женька была с ней солидарна:

— Не ты заварила кашу, не тебе ее и расхлебывать. Бессмысленно страдать понапрасну, когда невозможно докопаться до правды. Хотя порой лучше и не докапываться, себе дороже… как говорит любитель порассуждать, наш сосед — дед Степаныч — пол-России бегает, непонятно, кем зачатая. А вообще, девицы-красавицы, душеньки-подруженьки, у меня в последнее время все чаще возникают печальные подозрения на предмет того, что взрослая жизнь, к которой мы так стремимся, — довольно поганая штука и идиллических картинок в ней гораздо меньше, чем хотелось бы…

Поскольку ни один из участников драмы не проявлял активности и не давал никакой пищи для дальнейших разговоров, конец этих событий, достаточно банальных на первый взгляд, был не очень долгим и довольно вялотекущим… В московском свете еще некоторое время посмаковали эту историю, дополняя собственными подробностями, которые до меня иногда доходили, но, как водится в приличном обществе, в лоб никто и никогда не спросил ни о чем главных действующих лиц…

Можно представить, как была бы распиарствована эта история сейчас, с какими фотоснимками и заголовками! А в те времена личная жизнь живых классиков еще была табу для средств массовой информации…