Орден Сталина - Алла Белолипецкая

Николай так и застыл на пороге комнаты, глядя не на листок – на коробку. Минуты две он не мог тронуться с места, но потом всё-таки шагнул к столу и взял коробочку – опасливо, словно в ней была небольшая бомба. «Внутри лежат сережки…» – подумал Коля, отщелкнул крышечку и действительно увидел их: два фиолетово-золотых бутона вереска. Целое мгновение понадобилось ему, чтобы осознать: коробка пуста, в ней ничего нет. Где бы ни находилась теперь Анна, Колин подарок оставался при ней.

От чувства облегчения у Николая сделались ватными ноги, и он с размаху плюхнулся на жесткий стул, выдвинутый из-под стола – словно специально для него. Стул, конечно, выдвинула сама Анна – когда писала свою записку: ту, для которой служила пресс-папье коробочка из-под сережек. Скрябин – абсолютно уверившийся в том, что дурные предчувствия обманули его, – развернул лист бумаги без малейшего трепета.

Коля, пожалуйста, прости меня! – прочел он; строчки прыгали – как видно, Анна писала второпях. – «Я должна уехать прямо сейчас. Так уж случилось. Я бы всё отдала, чтобы остаться. Но если я останусь, мы оба погибнем.

Я не рассказала тебе всего. Да, я на самом деле связана с «Аненербе», и всё, что говорила тебе об этой организации, – правда. Но в Москве я действовала в интересах не Германии – другой страны. И теперь моя миссия здесь завершена.

Я не рассчитывала, что мой отъезд будет устроен так скоро, надеялась вначале переговорить с тобой, объясниться, однако медлить нельзя. Очень тебя прошу: не пытайся меня отыскать. И постарайся забыть меня как можно скорее!

Анна».

Коля выронил листок, и тот, плавно качнувшись в воздухе, упал на стол. Но не остался спокойно лежать там. Аннина записка начала вдруг меняться: сперва чернила, которыми она была написана, выцвели и сделались невидимыми, а потом и сам лист бумаги: тетрадный, в косую линейку – почернел и без всякого огня обратился в пепел. Скрябин коснулся его кончиками пальцев – но на подушечках даже не осталось серого следа.

– Азот, Азот, Азот… – только и смог выговорить Николай.

Никогда еще на Белорусском вокзале Москвы не случалось задержек поездов, вызванных причинами подобного рода. По вокзальному радио уже объявили об отправлении поезда «Москва – Минск», и пассажиры заняли свои места, и провожающие покинули вагоны. Но тронуться с места поезд не смог: на всем пути его следования – от вокзала и дальше, сколько хватало глаз – над рельсами вдруг возникла густая завеса тумана. Только что никакого тумана не было в помине, а уже в следующий миг и сам поезд, и железнодорожный путь как будто утонули в густом белом киселе.

Но даже не это оказалось самым поразительным! Все остальные подъездные пути вокзала – те, на которых не стоял поезд «Москва – Минск», – и не думали покрываться туманом, словно пеленой. С ними всё было в полном порядке.

Пассажиры, проводники, бригадир злосчастного поезда – все высыпали на перрон и вглядывались в белую завесу. Туман колыхался волнами, красиво просвечиваемый лучами солнца, и поднимался вверх метра на три, не более; но и этих трех метров было вполне достаточно, чтобы отправление поезда сделалось совершенно невозможным. Не было также никакой возможности перевести его на другой путь.

К составу примчался начальник вокзала – с противогазом в руках. Можно было человека понять: первым долгом он заподозрил организацию теракта – распыление над железнодорожными путями ядовитых газов. Но нет: загадочный туман не имел запаха, на людей никаким образом не влиял, да и вообще – постепенно рассеивался: хоть и медленно, но явственно.

Так что, когда сорок минут спустя на вокзальный перрон вбежал взъерошенный Коля Скрябин, от тумана почти уже не осталось следа.

– Пятый вагон, – пробормотал Николай. – Надеюсь, Азот не ошибся.

Он увидел Анну, еще только подбегая к указанному демоном вагону поезда – словно ее лицо вспышкой озарило мутноватое вагонное стекло. А между тем красавица сидела, отодвинувшись в глубину купе, и с перрона был виден лишь ее силуэт да то, как беспрерывно она теребит левой рукой сапфировую сережку в ухе.

Скрябин несколько раз ударил ладонью в стекло закрытого окна, прокричал: «Анна!», но беглянка его не услышала. Зато услышал кое-кто другой.

Неизвестно откуда (только что в купе ее не было!) возле окна возникла еще одна красавица – совсем не похожая на Колину возлюбленную. У этой особы волосы были черными и длинными; ничем не скрепленные, они волнами ниспадали до самых её бедер. Огромные глаза брюнетки были зелеными, а изумительное ее лицо («Она похожа на Мадонну дель Магнификат Сандро Боттичелли», – успел подумать Коля) словно светилось изнутри.

Николай замер возле вагонного окна, словно окостенев. Он мог бы поклясться всем, что имел на свете: лицо красавицы было ему знакомо, но где и когда он видел его – вспомнить у юноши никак не получалось. Прекрасная брюнетка была как-то связана с его детством, с Ленинградом… Однако она была слишком молода – лет двадцати, не старше, – чтобы Николай мог запомнить ее в свои детские годы.

Зеленоглазая красавица пристально глянула на Николая, и на миг ее лицо преобразилось. Озабоченность, которая только что читалась на нем, сменилась легчайшей улыбкой: наполовину – иронической, наполовину – нежной. Не переставая улыбаться, брюнетка подняла руку и одним движением опустила штору на окне.

Коля встряхнул головой, отгоняя наваждение, и ринулся в вагон. Азот – который и напустил туману – обещал ему пять минут, и две из них уже прошли. Туман рассеялся полностью, и по вокзальному радио снова объявляли об отправлении поезда «Москва – Минск».

К моменту, когда истекли следующие две минуты, Скрябин от отчаяния готов был голой рукой бить вагонные стекла. Все двери всех купе в вагоне (а не только того, где, по его расчетам, находились только что обе красавицы!) юноша распахнул одну за другой, вызывая недовольство и брань их пассажиров. Все купе оказались заняты – но не прекрасными дамами, а самыми заурядными гражданами, следовавшими по своим билетам в Белоруссию.

То купе исчезло – вместе с обеими своими обитательницами.

Коля выскочил на перрон и побежал вдоль вагона, выискивая закрытое и зашторенное окно. Ни одного такого окна в вагоне не оказалось. Жарким июльским вечером все они были распахнуты, и из них чуть ли не до пояса высовывались незнакомые Скрябину пассажиры.

Николай расталкивал толпившихся на перроне граждан, те в ответ толкали его, что-то кричали, а один мужик, которому Скрябин особенно чувствительно наступил на ногу, даже замахнулся на него кулаком. Ничего этого юноша не замечал. У него оставалось лишь полминуты.

Коля выбрался из толпы и, не переставая оглядывать вагон, прошептал трижды: Азот. Тот не замедлил явиться: на сей раз в образе вокзального попрошайки – маленького беспризорника в потрепанной одежде и с нечесаными волосами. Бог знает, для чего он так вырядился: кроме Скрябина никто видеть его не мог. По крайней мере никто не проявлял ни малейших признаков, что заметил оборванца: пальцами на него не показывали, и даже мимолетных взглядов в его сторону никто не бросал.