Орден Сталина - Алла Белолипецкая

Пока Бокий разглагольствовал, Скрябин помалкивал, и только прежняя улыбка появлялась время от времени на его губах. А когда чекист умолк, Николай положил свой сверток на регистраторский столик и развернул бумагу.

Глеба Ивановича как-то качнуло, и он склонился вперед, чуть не ткнувшись носом в удивительно красивую резную шкатулку, которая теперь стояла перед ним.

– Она когда-то принадлежала, – четко артикулируя, произнес Скрябин, – тибетскому правителю Лхатхотхори Ньянцэну. Полагаю, вам знакомо это имя?

И встал так, чтобы быть к объективу спиной. Поэтому некоторое время было неизвестно, о чем он говорил с Бокием – который в середине этого разговора взял шкатулку в руки и откинул крышку. В этот момент он оказался в полупрофиль к камере, так что его последняя фраза стала доступной для расшифровки.

– Хорошо, – сказал чекист, – будем считать, что это компенсация.

Скрябин что-то еще произнес – по-прежнему стоя к камере спиной, – и покинул больничный вестибюль: вышел на улицу. Из поля зрения объектива удалился также и Бокий – только направился он куда-то вглубь больничного здания. И с собой Глеб Иванович уносил резную тибетскую шкатулку, из которой Коля, конечно же, загодя вытащил мешочки с бабушкиными порошками и травами.

На этом месте пленка закончилась: по экрану пошли крестообразные помехи, а затем он и вовсе померк. В кинозале загорелся свет, и Сталин спросил:

– Шкатулка, которую принес Николай Скрябин, – ценная вещь?

– Семейная реликвия. – Уголки губ Ванессы слегка дернулись, когда она произнесла это.

«Пустышка, – понял Хозяин. – Скрябин обвел Бокия вокруг пальца». Отчего-то при этой мысли на его лице промелькнуло удовлетворение.

– Но нам пора обсудить главное, – заговорила между тем Ванесса. – Некоторое время спустя я должна буду легально покинуть СССР – так, чтобы об этом узнали те, кто хочет узнать.

– Вы беспрепятственно пересечете советскую границу, – заверил ее Сталин. – Какое имя будет указано в ваших документах?

– Ванесса Хантингтон, разумеется.

Брови Хозяина поползли вверх, и брюнетка соблаговолила пояснить:

– Традиции той организации, которую я представляю, не позволяют менять имена.

– Что же это за организация такая? – спросил Сталин. – Вы ведь так ни разу ее и не назвали.

Даже Ванесса не могла понять: играет с ней Хозяин или действительно не знает, от имени кого она предоставляет ему информацию? Секунды две или три красавица помолчала, потом привычно улыбнулась:

– Истинное ее название я пока упоминать не вправе. Но, впрочем, – она увидела промелькнувшее на лице Сталина недовольство и в знак извинения чуть приподняла раскрытую ладонь, – вы его, конечно же, узнаете – когда придет время, в 1953 году.

Сталин усмехнулся – одними губами:

– До этого времени я могу и не дожить.

– О, нет, что вы! – Голос Ванессы был мелодически безупречен. – Вы доживете, на этот счет можете быть спокойны.

Ни товарищ Сталин, ни Ванесса Хантингтон не смогли увидеть того, как возле Морозовской детской больницы остановился легковой автомобиль с изображением шахматных клеток на дверце – редкое в те годы такси. Николай Скрябин и его крестница, стоявшие на ступеньках крыльца, заметили его одновременно.

– Ну вот, за тобой и приехали! – сказал Коля, обращаясь к бледной худенькой девочке, которая была одета в застиранное больничное платьице, зато в руках сжимала новенького плюшевого медведя: огромного, почти в две трети ее собственного роста. Николай приобрел его в правительственном спецраспределителе.

Таня Коровина не двинулась с места, только подняла глаза на Скрябина.

– Кто приехал? – спросила она. – Тот дядя?

– Нет, – Коля покачала головой, – тот дядя уже ни за кем не приедет.

Между тем дверца такси открылась, и Миша Кедров, первым выбравшийся наружу, пошел, прихрамывая, к противоположной дверце и помог выйти женщине лет пятидесяти пяти.

– Бабушка! – закричала Таня.

И женщина побежала к ступенькам больницы, выронив сумочку и позабыв даже поблагодарить странного юношу, который утром заявился к ней и сказал, что ее внучка якобы жива; до самого этого момента она не верила ему.

Таня тоже ринулась было бежать, но потом приостановилась, обернулась к Коле:

– Спасибо тебе за мишку, – сказала она, а потом, чуть помедлив, добавила: – Я помню тебя. Ты был там.

Коля только молча кивнул; что там – это возле троллейбусного круга в поселке Сокол, он понял и так.

Пятью минутами позже Таня Коровина и ее бабушка на том же такси уехали домой. Пожилая женщина по двадцать раз расцеловала и Мишу, и Николая, а внучку свою как подхватила на руки, так больше и не выпускала. Когда они уходили вот так: Таня – с медведем – на руках у бабушки, девочка повернулась к Скрябину, помахала ему на прощанье рукой.

Коля улыбнулся, взмахнул рукой в ответ. И почти полминуты после этого он даже не вспоминал об Анне.

– И что же мы будем делать дальше? – спросил Миша – позже, когда они шли к не очень близкой станции метро «Крымская площадь», которая еще не стала «Парком культуры».

Купив по дороге мороженое, друзья на ходу ели его. Вышагивали они медленно: Мишина нога всё еще побаливала.

– Пока – ничего, – сказал Коля. – До сентября мы свободны.

– А потом?

– Потом нас ждут вечерние курсы ГУГБ НКВД. Бокий сказал мне сегодня, когда мы с ним беседовали, что нас с тобой обоих туда уже зачислили. Будем посещать их после занятий в университете.

Миша не особенно удивился, только покачал головой и спросил невесело:

– А что нас ждет после этих курсов? Проект «Ярополк»? Я, конечно, понимаю, что тебя не спрашивали и отказаться ты не мог, но… Как-то всё это не радует…

– Меня не спрашивали, – подтвердил Коля. – Но видишь ли, в чем дело… Если бы меня спросили, я бы согласился.

– Что? Что? – Миша чуть не выронил мороженое. – Я думал, ты ненавидишь этот проект, хочешь навредить ему, как можно больше!..

– Вредить ему я не могу, – сказал Скрябин. – «Ярополк» нужен – не мне: всем. Помнишь, я говорил тебе о письме великого князя Николая Михайловича?

– Помню, конечно. Только ты так и не дал мне его прочесть, – укорил друга Кедров. – А теперь я его уже никогда не прочту: ты отдал его товарищу Сталину.

– Это не проблема. – Коля указал Михаилу на стоявшую в тени скамейку, и они уселись на нее; Миша тотчас вытянул раненую ногу. – Я помню это письмо наизусть. Слушай…

15 (28) января 1919 г.