Принцесса Клевская - Мари Мадлен де Лафайет

– Это не значит, – продолжала она, – что его не подозревали в настоящей большой страсти к дофине; я тоже вижу, что он бывает у нее очень часто, и советую вам насколько возможно избегать разговоров с ним, в особенности наедине; ведь при том благорасположении дофины, каким вы пользуетесь, скоро начнут говорить, что вы стали посредницей между ними, а вы знаете, как неприятна такая молва. Если эти слухи будут продолжаться, я предпочла бы, чтобы вы пореже бывали у дофины и не оказались бы втянуты в чужие любовные дела.

Принцесса Клевская никогда не слышала пересудов о господине де Немуре и дофине; слова матери так ее поразили, ей показалось, что она так ясно видит, как обманывалась в своих мыслях о чувствах герцога, что она переменилась в лице. Госпожа де Шартр это заметила; но тут вошли люди, принцесса Клевская удалилась к себе и заперлась в своем кабинете.

Нельзя выразить, какую она испытала боль, поняв через сказанные матерью слова, сколь сильно занимал ее господин де Немур: до тех пор она не смела признаться в этом себе самой. Она ясно увидела, что питала к герцогу те самые чувства, каких добивался от нее принц Клевский, и рассудила, сколь постыдно было питать их к другому, а не к мужу, их заслуживавшему. Ее ранил и тревожил страх, что господин де Немур хотел воспользоваться ею как ширмой для дофины, и эта мысль заставила ее решиться рассказать госпоже де Шартр то, чего она ей еще не говорила.

На следующее утро она вошла в спальню матери, чтобы исполнить задуманное; но оказалось, что у госпожи де Шартр небольшой жар, и принцесса Клевская не стала заводить этот разговор. Нездоровье это, однако, казалось столь пустячным, что оно не помешало принцессе Клевской вечером отправиться к дофине. Дофина сидела в своем кабинете с двумя или тремя самыми приближенными дамами.

– Мы говорили о господине де Немуре, – сказала дофина, завидев принцессу Клевскую, – и удивлялись, как он переменился после возвращения из Брюсселя. До отъезда туда у него было бесчисленное множество любовных связей, и это даже можно было счесть его недостатком, потому что он вступал в них и с достойными, и с недостойными. Но после возвращения он не знается ни с теми, ни с другими; таких решительных перемен не бывало ни с кем; я даже нахожу, что и нрав у него изменился, и он не так весел, как прежде.

Принцесса Клевская не отвечала; она со стыдом подумала, что приняла бы все разговоры о переменах в герцоге за свидетельства его страсти к ней, если бы ей не открыли глаза. Ей было горько видеть, что дофина ищет причин и удивляется тому, о чем знает правду, очевидно, лучше всех прочих. Она не могла сдержаться и вовсе не показать этого дофине; когда другие дамы удалились, она подошла к дофине и негромко сказала:

– Мадам, это для меня вы говорили, вы хотели бы скрыть от меня, что вы и есть та, из-за кого так изменилось поведение господина де Немура?

– Вы несправедливы, – отвечала дофина, – вы знаете, что я ничего от вас не скрываю. Верно, до отъезда в Брюссель господин де Немур имел, мне кажется, намерение показать мне, что я ему не вовсе ненавистна; но с тех пор, как он вернулся, у меня нет причин считать, что он помнит свои тогдашние поступки, и признаюсь, мне очень любопытно узнать, что же его так изменило. Но мне будет нетрудно проникнуть в эту тайну, – продолжала она, – видам де Шартр – его ближайший друг, он влюблен в особу, над которой я имею кое-какую власть, и с ее помощью я узнаю, что заставило его так перемениться.

Дофина говорила так, что убедила принцессу Клевскую, и та невольно почувствовала себя более спокойной и умиротворенной, чем до того.

Вернувшись к матери, она нашла ее в состоянии много худшем, чем то, в котором ее оставила. Жар усилился, и в последующие дни горячка дошла до того, что стало ясно: это серьезная болезнь. Принцесса была до крайности удручена и не выходила из спальни матери. Принц Клевский также проводил там почти все дни – и потому, что питал добрые чувства к госпоже де Шартр, и для того, чтобы помешать жене совершенно предаться печали, но еще и ради удовольствия ее видеть; страсть его к ней отнюдь не ослабла.

Господин де Немур, который всегда испытывал к нему большую приязнь, после возвращения из Брюсселя неизменно ее свидетельствовал. Во время болезни госпожи де Шартр герцог нашел способ часто видеться с принцессой Клевской под тем предлогом, что искал ее мужа или заезжал за ним, чтобы увезти на прогулку. Он искал принца даже в те часы, когда знал наверное, что его нет дома, и, как бы поджидая его, оставался в приемной госпожи де Шартр, где всегда собиралось несколько знатных особ. Принцесса Клевская часто выходила туда, и, как бы ни была она удручена, она не казалась оттого менее прекрасной господину де Немуру. Он показывал ей, как близко принимает к сердцу ее горе, и разговаривал с ней так нежно и почтительно, что легко уверил ее в том, что не в дофину он был влюблен.

Она не могла удержаться одновременно от волнения и от радости при виде его; но когда он уходил и она думала, что те чары, которые она ощущала в его присутствии, были началом страсти, то едва не была готова его ненавидеть за ту боль, какую причиняла ей эта мысль.

Госпоже де Шартр стало настолько хуже, что надежды на ее выздоровление исчезали; она приняла слова лекарей об опасности, ей грозившей, с мужеством, достойным ее добродетели и ее благочестия. Когда они вышли, она попросила всех удалиться и призвала принцессу Клевскую.

– Мы расстаемся, дочь моя, – сказала она, протягивая руку принцессе. – Та опасность и нужда во мне, в которых я вас оставляю, усиливают мою скорбь оттого, что я должна вас покинуть. Вы питаете склонность к господину де Немуру; я не требую, чтобы вы мне в этом признались – я уже не в том состоянии, чтобы воспользоваться вашей искренностью и наставлять вас. Я давно заметила эту склонность, но сначала не хотела вам о ней говорить, чтобы вы не заметили ее сами. Теперь она вам слишком хорошо известна, вы на краю пропасти; нужны большие усилия и жестокие меры, чтобы вас удержать. Подумайте о своем долге перед мужем, подумайте о своем долге перед самою собой, вообразите, что вы можете потерять добрую славу, которую обрели и которой так желали. Наберитесь сил и мужества, дочь моя, покиньте двор, заставьте мужа увезти вас; не бойтесь принимать слишком суровые и слишком трудные решения, как бы ужасны они вам ни казались поначалу – впоследствии они будут легче, чем беды запретной любви. Если бы другие доводы, кроме доводов добродетели и долга, могли вас подвигнуть на то, чего я желаю, то я сказала бы, что будь на свете что-то, способное омрачить то блаженство, на которое я уповаю, покидая сей мир, то это было бы зрелище вашего падения подобно другим женщинам, но если вам суждено такое несчастье, я встречу смерть с радостью, чтобы не быть ему свидетельницей.

Принцесса Клевская орошала слезами руку матери, которую сжимала в своих, и госпожа де Шартр, также растроганная, произнесла:

– Прощайте, дочь моя, закончим разговор, который слишком волнует нас обеих, и помните, если можете, все, что я вам сказала.

Выговорив эти слова, она повернулась на другую сторону и велела дочери позвать служанок, не желая больше ни слушать, ни говорить. Нетрудно вообразить, в каком состоянии вышла принцесса Клевская из спальни матери, а госпожа де Шартр отныне заботилась лишь о приуготовлениях к смерти. Она прожила еще два дня, и во все это время не пожелала снова увидеть дочь – единственное существо на земле, к которому была привязана.