Перо динозавра - Сиссель-Йо Газан

— На кого ты похож? — вырвалось у Анны. Она быстро его обняла, этого было достаточно. От него шел крепкий застаревший запах спиртного.

— Вчера было уже поздно, я лег спать, но не смог заснуть.

— Это миф, что от алкоголя хорошо спится, на самом деле только хуже, — сказала Анна.

— Ну, я предпочел спать плохо тому, чтобы не спать вообще, — пробормотал Йенс. Они уселись в гостиной на диване из лакированного бамбука, диванным подушкам было восемь миллионов лет. Перед диваном стоял набитый газетами низкий журнальный столик. Квартира была в мансарде и вся состояла из одного помещения, разделенного четырехметровой стеной. Со стороны гостиной стена была заставлена книгами, и хитрое приспособление из железной трубки и стремянки позволяло Йенсу доставать их с верхних полок. Анна могла рассмотреть за стеной кухню, полувывалившийся из пакета белый хлеб, открытую пачку масла. На полу лежал пузырящийся вязаный лоскутный коврик.

— Давай, может, лучше выйдем куда-то? — извиняющимся голосом спросил Йенс. — Я угощу горячим шоколадом.

Анна недоверчиво посмотрела на него:

— Ты что, пытаешься избежать разговора?

Йенс бросил на нее усталый взгляд:

— Да, наверное. Ладно, останемся здесь. Хочешь чаю?

— Нет, спасибо, — ответила Анна, усаживаясь поудобнее. — Все, чего я хочу, — это объяснения.

Йенс посмотрел на нее измученно и вдруг расплакался. Анна изумленно уставилась на него. Она никогда раньше не видела отца плачущим.

— Мы никогда не хотели сделать тебе больно, девочка, — сказал он. Он встал, безвольно опустил руки и выглядел одиноким и растерянным, в джинсах и рубашке, слишком толстопузый, с неопрятными, давно не стриженными волосами. Анна почувствовала комок в горле. Йенс сел в потертое кожаное кресло напротив нее, он разглядывал свои сложенные на коленях руки.

— Сесилье не знает, что ты здесь, — неуверенно сказал он. — Я разговаривал с ней вчера, но ничего об этом не сказал. Я думал, что сначала нам нужно поговорить…

— Да, я понимаю, — спокойно ответила Анна.

Йенс посмотрел на нее с облегчением.

— Но ты мне зубы не заговаривай, — сказала Анна, сверкнув глазами. — Сейчас ты мне расскажешь, кто такая Сара, где она и почему я никогда о ней не слышала. Я выслушаю то, что ты скажешь, и приложу все усилия, чтобы это понять.

Йенс посмотрел на нее испуганно.

— И если ты когда-нибудь еще соврешь, — ее голос дрогнул, — ты меня потеряешь. Я считаю до десяти, Йенс. И я не шучу. У тебя есть десять секунд, чтобы развязать язык, — Анна начала считать. На счет «три» Йенс откашлялся.

— Когда Сесилье забеременела, все было хорошо. Мы были влюблены друг в друга, мы так радовались. Я не верил собственному счастью. Мне еще двадцати не было — и вот эта прекрасная красивая взрослая женщина выбрала меня. Мы начали жить вместе в ее квартире, она работала, я учился, лету, казалось, не будет конца, мы красили стены в детской. Твоя мама повесила плакат с Че Геварой над пеленальным столиком и сшила тебе огромную, набитую поролоном змею. Живот рос, солнце светило, и господи, я не верил собственному счастью. Потом ты родилась. Стояла зима, была постоянная темень. Я присутствовал на родах. Они затягивались, Сесилье боролась, и наконец ты родилась. В ту ночь, когда я вернулся из больницы в Брендеруп, было минус десять и очень звездно, я помню, потому что стоял у калитки и смотрел на небо. Я стал отцом! Вы вернулись домой через пять дней, между рождеством и Новым годом, — Йенс схватился руками за голову. — И уже тогда я понял, что что-то не так…

Анна заметила, что он напрягся всем телом.

— С маминой спиной? — спросила она.

Йенс угрюмо посмотрел на нее:

— У нее началась послеродовая депрессия. Она тебя не хотела. Всю эту историю с ее спиной мы выдумали.

Анна была ошеломлена. Слова Йенса словно щупальца вцепились ей в глаз, спустились через гортань в пищевод и сжали желудок, ее затошнило.

Йенс снова опустил взгляд.

— Я не хотел это признавать, но я это видел. Она не смотрела на тебя, когда кормила грудью. А ты смотрела во все глаза. Ты едва умела открывать их, но ты всем своим существом пыталась поймать ее взгляд. А она глядела в окно, на птиц в кормушке. После кормления она сразу откладывала тебя в сторону. В кроватку или на сложенное одеяло на полу. Сама усаживалась читать. Я просто устала, отвечала она, когда я осторожно спрашивал, в чем дело. Вскоре она сказала, что у нее кончилось молоко. Поначалу я в это не верил, потому что однажды наблюдал за ней, когда она мылась в душе. У нее были закрыты глаза, и она подставила лицо под струи воды, а я случайно зашел за чем-то в ванную. И молоко текло у нее по животу. Стекало вниз и исчезало в сливном отверстии. Когда мы легли спать, я ей об этом сказал. Была середина января, тебе было около трех недель, и она как будто бы спятила, я никогда раньше не видел ее в таком состоянии. Она кричала, плакала и била себя по лицу. Я что, плохая мать? Ты хочешь сказать, что я плохая мать? Ты лежала в кроватке и заходилась плачем. В конце концов я забрал тебя в кабинет. Это было ужасно. Я тебя успокоил, ты заснула, но среди ночи проснулась от голода. Я пошел в спальню к Сесилье, но она не захотела тебя брать. Сказала, чтобы я тебя унес куда хочу. Я не представлял, что делать. В конце концов я напоил тебя коровьим молоком из чайной ложки. У нас же ничего не было, ни сосок, ни смеси, Сесилье всю беременность предвкушала, как будет тебя кормить. На следующий день я купил все нужное, и бутылочки, и соски, и смесь. Я оставил тебя дома, пока за всем этим ездил, на улице был собачий холод. Когда я уходил, Сесилье сидела у окна и смотрела в сад. Ты лежала укрытая одеялом на матрасике на полу. Я, помню, спросил, не хочет ли она тебя поднять. Она спит, ответила Сесилье раздраженно. Я поехал на машине в город и купил все необходимое. Меня не было около часа. Когда я вернулся, ты по-прежнему спала, но Сесилье исчезла. Я искал во всех комнатах, звал ее. Она вернулась через два часа, припудренная снегом, с раскрасневшимися щеками, даже немного повеселевшая. Я приготовил тебе смесь и спросил у Сесилье, не хочет ли она тебя накормить, но она собиралась в ванную. Она сказала, чтобы я сам тебя накормил, что я, не знаю, что ли, как кормить, — Йенс глубоко вздохнул. — Через несколько дней я вышел на новую работу.

Анна видела, как его кадык ходит вверх-вниз.

— Все шло неплохо, — сказал он, и его взгляд потемнел. — Нет, шло плохо. Но я не мог этого выносить, Анна. У меня не было сил на это смотреть. Я не знаю, чем еще я могу это объяснить. Когда тебе исполнилось пять недель, снова пришла патронажная сестра. Она приходила уже дважды в первые пару недель, когда все только начиналось, и тогда сказала мне, что очень важно не винить Сесилье из-за этой истории с грудным вскармливанием, чтобы она не переживала. Что в искусственном вскармливании нет ничего ужасного. Что почти все молодые матери чувствуют грусть. Что ты прекрасная маленькая девочка. Чтобы я звонил, если меня что-то будет беспокоить. Я не позвонил. Когда она пришла в следующий раз, она забила тревогу. Ты потеряла слишком много в весе и никак на нее не реагировала. В тот день наша жизнь изменилась. Сесилье не нравилось тебя кормить. Она прямо сказала это патронажной сестре. Ее раздражало, что ты ешь неопрятно и срыгиваешь. Мы все были растерянны и подавленны. Я не представлял, что делать. Патронажная сестра задавала множество вопросов. Вскоре пришел врач. Сесилье ответила, что да, она часто думает о том, что хотела бы, чтобы ты не рождалась. Она сказала, что иногда уходит и оставляет тебя дома без присмотра. Сказала без уверток. Вдруг я заметил, как она сама похудела. Стала тонкой, как березовая ветвь без листьев. Патронажная сестра бросила на меня взгляд, который я никогда не забуду, взгляд, который говорил: «Вы что, не знаете, что дети могут умереть от недостатка любви? Они могут умереть!»