Епистинья Степанова - Виктор Конов

«Где девался тот цветочек…»

Она отошла, поправилась.

Но после поездки на могилку Саши, юбилея, почестей жизнь все больше теряла смысл.

Состояние души ее уже много-много лет, с войны, было раздвоенным. Она получила похоронки и письма о судьбе сыновей и не могла не думать о том, что их и правда больше нет. Но все в душе протестовало против этого, жила великая надежда, что они не убиты, что придут, что она вызволит их мольбой своей, молитвой, призывом своим, как вызволила Колю. Шли годы. Так она и жила. Реальные надежды уменьшались, таяли. Она говорила случайно встреченным, уцелевшим в войне приятелям сыновей: «А мои сыночки погибли за Родину». Но вера в чудо жила: Николай своим чудесным возвращением сильно укрепил эту веру. Не ждать сынов, не звать их она не могла.

Время шло. Вот она уже и состарилась, волосы ее стали белыми. Кругом твердили о сыновьях ее: «Погибли». А по-сле поездки на могилку Саши, после плача над поросшим травой бугорком в далекой стороне, где на памятнике написано имя ее Саши, веры, что мальчики живы, что они придут, не могло не убавиться. Сыны, кажется, действительно погибли. И она не дождется их.

Это чувство все больше стало овладевать ею. Звать становилось некого, не о чем молить Бога. Перестала остро давить душу и плескать горечью чаша. Епистинья поняла, что пришло время кончины. Она донесла свое горе людям, теперь о нем знают все, весь мир. А ее силы кончились.

Она поправлялась после болезни, паралич отпустил ее. И однажды, лежа в постели, вдруг запела:

Валентина похолодела. Боже! Мать не пела уже с той самой довоенной поры, когда умерла Верочка.

Епистинья оглядывала свою жизнь с какой-то новой точки, конечной точки своего бытия. Вся ее жизнь, прошедшая в трудах там, на степных кубанских хуторах, среди казаков и иногородних, была перед нею. Грубые холщовые простынки, суровое имя, смерть отца в дороге на Кубань — были первые знаки ее особой судьбы. Она оказалась одна среди народа, и жизнь ее, судьба ее будто впитали все народное горе и страдания. Судьба ее определялась во времени мощно и твердо, будто осуществлялся чей-то замысел. Мгновения радости, любви даны ей были словно для того, чтобы больней чувствовала она потери: казнь Саши-старшего, смерть Михаила, Верочки, гибель Феди, Илюши, Павлуши, Вани, Фили, Васи, Мизинчика, смерть Коли. Кому нужно, чтобы так было, — она, Епистинья, «Знающая», не знает. Только известно ей: «Всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо оно или худо».

Жизнь завершалась. Были недолгие мгновения счастья, были. Было — пела душа. Но судьба посмеялась над нею. Ну что ж, видно, так надо Богу, и укорять Его, бунтовать она не может. Теперь она ничего не может сделать. Лишь может усмехнуться над насмешливой, грозной, безжалостной силой, определившей ей такую судьбу.

Епистинья поправилась, стала ходить. Но сделалась еще более задумчивой, тихой. Была где-то далеко-далеко.

Однажды сказала дочери:

— Варя, я умираю…

Валентина побледнела, округлила глаза.

— Да не сейчас!.. А скоро. Но ты не плачь. Вспомни мое горе, и — что твое горе. У тебя такого горя нет и не будет… Як умру, поховайте не здесь, а на кургане, рядом с Верочкой и Михаилом… Останешься одна, навещай братьев, ухаживай за могилками. Кланяйся людям, что приходят до их могил и ухаживают за ними. Будешь стоять у могилы одного, а кланяться будешь от меня им всем. Земля ж покрыла их одна…

Как хорошая хозяйка оставляла она этот мир заботам дочери.

Мысли о смерти все чаще посещали ее. Но она никогда не говорила, что уходит к сыночкам, что увидит их «там». Может, не могла смириться, поверить окончательно, что они погибли. Может, так и жила еще в ней вера, что они где-то «здесь». Или считала, что нельзя ей верить в то, что сыны погибли, нельзя. Им жить надо. Слишком мало пожили они на белом свете.

О смерти своей пожелала:

— Хочу умереть сразу. Не лежать. За мной ухаживать, всякое там — не хочу.

Бог исполнил это ее последнее желание.

Наступил февраль 1969 года. Дули холодные, сильные ветры. Простудилась Валентина, лежала с температурой.

Вечером, перед сном, Епистинья подошла к дочери, посидела. Тихо поговорили о том о сем. Епистинья поправила одеяло, пожелала дочери спокойной ночи, поцеловала и ушла спать.

Ночью Епистинье стало плохо. Она застонала, заметалась. Все проснулись.

Сознание оставило ее. Она кого-то искала глазами, руки метались по одеялу.

Вызвали «скорую». Врач сделал укол. Она успокоилась, закрыла глаза, дыхание стало ровнее. Врач ушел. Когда ей поправили ноги, она внятно сказала: «Тише!..» Во что она вглядывалась, кого уже слышала, от чего отвлекали ее?

Епистинья лежала спокойно… И не сразу поняли, что она уже умерла. Принесли зеркало, подержали у рта. Чистое.

За окнами еще темно. На часах три часа то ли ночи, то ли утра. На календаре 7 февраля 1969 года.

«Тише!»

Валентина болела и не поехала с матерью на Кубань, чтоб исполнить там ее волю, похоронить на кургане.

Но это было теперь уже и невозможно. Епистинья перестала быть старенькой исстрадавшейся женщиной, Степанихой, Федоровной; она стала знаменитой солдатской Матерью с таким суровым и внушительным именем и должна быть символом, утверждать героическое.

Место ее последнего упокоения теперь определяли могущественные силы, власти. Перебирали разные варианты, где о кургане не было речи. Решили похоронить Епистинью у братской могилы погибших солдат в станице Днепровской, где символически захоронены и все девять ее сыновей.

Много народу пришло проводить бабушку Епистинью, Степаниху. В некоторых очерках и статьях пишут, что «похоронили ее с воинскими почестями». Но было не до почестей.

Призрак беды, великой катастрофы повис над хуторами и станицами, над кубанской степью: на Кубань обрушились пыльные бури. Ураганный ледяной ветер поднимал в небо тучи чернозема со степей, распаханных уже до последнего клочка; черные сугробы вырастали у дорог, лесополос, у рек, изгородей и садов. Словно бы со смертью старой труженицы-крестьянки лопнула в природе последняя преграда и загуляли расхристанные ветры-разбойники по уничтоженной, бывшей ковыльной степи. С таких черных бурь, похоже, и началось превращение цветущих долин Средней Азии в сегодняшние пустыни.

У земляков Епистиньи, собравшихся проводить ее, ледяным ветром секло лица, выбивало слезы, сводило губы. Женщины укутались теплыми шалями, мужчины опустили на шапках уши. Грозно гудели, гнулись высокие метлы тополей, ломались сучья.

Притягивало взгляды светлое лицо старенькой Епистиньи, которое осталось добрым, горестным и после кончины. Тонкими пальцами прижимала она к груди большой медный крест. Грубо тесанные, толстые, со следами топора доски небольшого постамента, на котором стояло печальное ложе Епистиньи, большой крест, светлое, необычное лицо ее напоминали последние проводы святой в каком-то северном монастыре, лежащей в дубовой колоде среди зеленых пахучих еловых лап.