Епистинья Степанова - Виктор Конов

Несмотря на огромную усталость от жизненных бед, у Николая не угасала, проблескивала молодость души. «Он всегда был чем-то занят, — рассказала об отце Людмила, — плотничал, занимался фотографией, читал книги, газеты. Любил охоту, рыбалку. Приезжал с охоты, весь увешанный зайцами, даже волка застрелил… Я помню случай, когда мы строили дом, то наняли цыган месить глину. Вот с этого момента цыгане почему-то в отце души не чаяли. Мама его ругала несколько раз за цыган, а он смеялся и говорил: “Дуня, да ты посмотри, это же прекрасные ребята, смотри, какие они хорошие!..” По цыганскому обычаю стал жениться знакомый цыган, он привез к нам невесту свою на несколько дней, к дяде Коле, чтобы спрятать. Затем состоялась помолвка. Отца пригласили на цыганскую свадьбу. Дружба продолжалась очень долго. Отец играл им на баяне».

Как же могло не увлечь Николая цыганское отношение к жизни — любовь к песне, к воле, мудрое почтение к судьбе, к обычаям и обрядам. А похищение невесты возвращало в юность, оживляло всю жизнь. От цыган веяло молодостью, чем-то настоящим, до боли родным. Стихия цыганской жизни взламывала скучный, заземленный, такой тусклый быт тех дней.

Неохотно рассказывал Николай о войне, невнимательно слушали дети и родственники его скупые рассказы. И о том, где и как он воевал, где и в каких боях был ранен, известно сейчас еще меньше, чем про других братьев.

Как ни тянулся Николай к чему-то свежему в жизни, необычному, веселому, силы его подтачивались ранами, той же усталостью, годами. Он стал чаще болеть, плотничать больше не мог, перешел в сторожа. А затем пришлось оставить и эту работу. Болезнь одолевала.

Николай понимал, что надо бы ему подержаться, надо бы побыть еще на этом свете рядом с матерью, нельзя оставлять ее. Но где взять силы? Их сожгла война, беда, остатков хватило лишь вот насколько.

Теперь сил едва набиралось, чтоб пройти к калитке да посмотреть на улицу или вечером просто посидеть на лавочке, уже без баяна.

Понимая, что дни его сочтены, Николай, грустно улыбаясь, просил: «Будете хоронить — не плачьте, а сыграйте на баяне какой-нибудь маршик…»

Осенью 1963 года Николай умер. Ушел от Епистиньи последний сын.

На традиционной в таких случаях фотографии Епистинья смотрит на уснувшего вечным сном сына горестно, но без отчаяния. Жизнь Николая, единственного из всех сынов, вышла более или менее завершенной; были детство и юность рядом с отцом и матерью, была любовь, семья, есть дети, пришел с войны живой, пожил на свете шесть десятков годков и умер среди своих, близких людей.

Но Епистинья лишилась главной своей опоры. Теперь надо было вновь одной нести пригибающий к земле крест. Нести в душе тяжкую, обжигающую чашу свою. Силы ее иссякали, ей шел восемьдесят первый год.

И все же нельзя было перестать ждать сынов, постоянно думать о них, просить кого-то вернуть их домой. Без этого жизнь теряла смысл. Тогда она словно бы обрекала сынов на забвение, отдавала их кому-то. Если уж она не будет ждать их, думать о них, они не придут никогда.

Как жить дальше?

Ушел от Епистиньи Коля. Разъехались и дети Николая: Людмила вышла замуж, Анатолий и Валентин поехали учиться в Ростов-на-Дону.

Епистинья и на зиму осталась теперь в своей хате на хуторе с Шурой.

Судьба Епистиньи, горькое ее горе, поражающая своим размером беда и ее стойкое, великое ожидание сынов западали в душу всякого, кто слышал об этом, тревожили совесть, рождали смутное чувство вины. Люди хотели знать больше.

К старенькой Епистинье приходили корреспонденты районной газеты, расспрашивали ее, читали и переписывали письма сынов, а затем появлялись заметки. Неутомимый Никита Матвийчук, придумавший и самому себе громкую биографию, писал о Епистинье и сыновьях героические статейки и рассылал по всей стране, по всему миру. Сквозь громкие фразы и фантастические домыслы пробивались ее горе, ее любовь и страдания. Приходили письма с разных концов «необъятной Родины». Наши хлебнувшие горя соотечественники писали ей теплые письма.

Но и заметки, и письма все-таки слабо поддерживали Епистинью. Сочувствие людей было, конечно, дорого, но всякий видел ее горе по-своему, обращался не к хорошо знакомой им Епистинье, а к какой-то неведомой им женщине. Никто не мог заменить Колю с его душевным, ласковым голосом: «Вы, мама, не расстраивайтесь, нельзя же так терзать сердце…»

К тому же в заметках звучало: «погибли, погибли», и в письмах люди сочувствовали тому, что больше нет и не будет у нее девяти сынов. А с этим душа ее не могла примириться никак. Хоть сама Епистинья и говорила иногда: «А мои сыночки погибли за Родину», это было только внешнее согласие, потому что не было явственных знаков для реальной надежды. Но душа не могла принять, не могла согласиться, что Федя, Вася, Филя, Ваня, Илюша, Павлуша и Сашенька погибли, что их больше нет и не будет. Все они словно бы смотрели на нее откуда-то и ждали от нее помощи, слова, призыва, чтоб вернуться домой. И она никогда не перестанет их звать, не перестанет ждать, не перестанет призывать Бога помочь им.

Ни на кого не могла она переложить свой зов, ожидание свое, надежду, чашу свою — ни на Бога, ни на людей.

Ничего не менялось и в быте Епистиньи оттого, что о ней стали писать в газетах. Словно бы корреспонденты рассказывали о какой-то другой женщине, героической матери, грозе фашистов, вылитой из бронзы, а не живой, старенькой, изболевшейся Епистинье, которая теперь, после потери последнего сына, не знала, где и как ей жить дальше…

Жорик и Женя выросли, закончили школу и уехали работать в Ростов, некому было привить им отцову любовь к земле. Хата, построенная Филиппом до войны, состарилась, обветшала, зимой в ней становилось холодно — не натопишь, текла крыша. Ветшали, кренились сарай, амбар, колодец. Неблагополучие в душе крестьянина, в судьбе его всегда сразу же отражается на окружающем его мире — все скудеет, дичает: исчезают коровы, овцы, куры, рушится хата, зарастает огород, поля, дороги, дичает сад, дичает земля.

Мужчин не хватало на хуторе, мужиков. Тех самых, которые навек легли в воронках от бомб и снарядов, в старых окопах или братских могилах «в шесть слоев по глубине».

Долго ходили Шура и Епистинья к разным начальникам и у себя в колхозе, и в станице Тимашевской, просили помочь отремонтировать хату матери, у которой все девять сыновей погибли, защищая Родину, отстаивая эту власть. Наконец приехала машина, привезла немного кирпича; грудка кирпича так и осталась лежать у хаты, зарастая травой. Больше никто не появился.

Жорик женился, родился ребенок, и Шура вынуждена была отправиться нянчить внука. Епистинья осталась совсем одна.