Ночные легенды - Джон Коннолли

Впрочем, это было позже. А пока я лежал на асфальте и из меня шла кровь, а Коллектор стоял надо мной, крепко держа под мышкой зеркало. К тому времени как возвратился Мэтисон, его уже и след простыл, а долг Джона Грэйди был предъявлен вечности.

XI

Двенадцатого декабря у нас с Рэйчел родилась дочь. Мы назвали ее Саманта, сокращенно Сэм. При рождении я присутствовал лично. Я принял ее на руки и почуял в ней кровь слившихся воедино прошлого и настоящего. Почуял, как она приобщает, вплетает, привязывает меня к тому, кем я был и кем мне быть впредь.

Одно дитя рожденное, другое спасенное. Возможно, Клем Раддок был прав. Между этими детьми есть связь. И я ее неотъемлемая часть. Туда же встраивается и моя новорожденная дочь, день рождения которой приходится на годовщину потери ее единокровной сестры и той женщины, что когда-то была моей женой.

Связь.

Я не боюсь.

Во всяком случае, внушаю себе это с некоторых пор.

[25]

Три нижеследующих рассказа изначально публиковались параллельным выпуском, доступным только через веб-сайт Джона Коннолли, – и вот теперь они впервые появляются в виде печатного издания, рассчитанного на широкую читательскую аудиторию.

О, какие обещания мы даем в пылу страсти, когда дыхание застревает у нас в горле и жгучая истома прошивает тело! Влекомый теплом избранницы или избранника (ее ароматом, его силой), язык наш порою нас подводит, и из уст безудержно вырываются потоки слов. Поступки становятся неотличимы от намерений, а правда мешается с ложью даже в отношении себя.

Говорим ли мы те слова оттого, что действительно в них верим, или же верим, что, произнося их вслух, мы тем самым заставляем их становиться правдой? Ну а когда слова проверяются делом, то многие ли из нас могут твердо сказать, что сдержали свою клятву, не отвернулись, не изменили данным обещаниям? Когда наши партнеры старятся и поступь их становится медлительна, огонь в глазах тускнеет и остывает пыл, сколькие из нас устаивают перед соблазном отвернуться и начать поиск новых удовольствий на стороне?

Так вот я не из их числа. Я сохранил верность навсегда, сдержав клятву. Выполнила свой обет и она, хотя и в несколько необычной манере.

***

Я вспоминаю струистость ее шелковистых волос, смешливо поджатые губы и невысказанное обещание в сияющих глазах. Она красива и останется такой навсегда. Она никогда не состарится, а в памяти будет представать исключительно цветущей молодой женщиной, как вот сейчас, когда она стоит передо мной и воркует:

– Ты меня любишь? Ты будешь любить меня всегда?

– Да, – отвечаю я. – Да и еще раз да.

– Даже когда я стану седой и старой, а раздеваться буду в темноте, чтобы не пугать тебя своим видом?

– Даже тогда, – отвечаю я смеясь.

Она награждает меня игривым шлепком и делает губы уточкой.

– Ответ неправильный, и ты это знаешь. Скажи правду. Если бы я, допустим, изменилась; потеряла ту внешность, которая у меня сейчас, ты бы по-прежнему любил меня? И по-прежнему был бы моим?

Я тянусь к ней; она для вида барахтается в моих руках, а затем покорно затихает.

– Слушай меня, – говорю я ей. – Я буду любить тебя независимо от того, что может когда-либо произойти. Мое желание быть с тобой останется навсегда. Неужели бы я ждал так долго, если б не испытывал к тебе таких чувств?

Она улыбается и мягко целует меня в щеку.

– Да, – шепчет она, – ты терпелив. Знаешь, я хочу, чтобы это было нечто особенное, необычное. В нашу брачную ночь я хочу тебе отдаться. Вот когда я всей душой захочу быть с тобой на брачном ложе.

***

Это было за две недели до дня нашей свадьбы и через год после того, как мы впервые поклялись друг другу. Уже был построен и меблирован наш дом. Дом, в котором мы вырастим своих детей и вместе состаримся. Был заготовлен запас вина и экипаж ее отца, в спальне ждали пуховые перины, чтобы мы на них возлегли. Для нас готовились срезать свежие цветы, аромат которых в утреннем свете сольется с ароматом ее тела.

К дому отца я провожал ее через зелено-росные поля, благоухающие местными цветами: кальмиями и олеандром, пенстемоном и лиатрисом; ветерок взвеивал в воздух семена и разносил туда, где им суждено было упасть. Солнце садилось, и воронье на красноватом фоне неба смотрелось черными звездами, медленно дрейфующими по небесному своду. Ее ладонь лежала в моей, а сама она тихо скользила через пшеничные поля, раздвигая длинные колосья, которые за ее спиной тут же смыкались, скрывая все следы так, словно ее никогда и не было. После одного прощального поцелуя я оставил ее возле двери ее отца. И больше мы с ней не разговаривали никогда.

Даже сейчас я вижу их – цепь из мужчин, движущихся рядом со мной; в руках у них палки, а по бокам лают собаки. Мы лупим по кустарникам и траве, вздымая пыльную темную землю и всполошенных насекомых. Ветра при этом нет, даже небольшого. Мир застыл, словно с ее уходом из него вынута всякая жизнь. Мы прочесываем тропы, как саранча пробираясь по пустынным полям, и крушим у себя под ногами колосья. Два дня мы безуспешно ее ищем, а на третий день находим.

Возле молодого ясеневого пролеска собирается кучка мужчин, и собаки возле них начинают протяжно выть. Я, спотыкаясь, бегу туда, а когда вижу ее, то первым делом пытаюсь их отогнать, заставить отвернуться. Я не хочу, чтобы они смотрели на нее, потому что она была бы не рада предстать перед ними в таком виде: бледная кожа изодрана, одежда в бурой сохлой крови, в спутанных волосах листва и веточки. Глаза ее полуоткрыты, так что секунду кажется, будто она дремливо отходит от какого-то сна, глубокого и мирного, навеки застыв в ложной надежде нового рассвета. Я ударяю ближнего к себе человека, и он принимает мои удары, сдерживая меня сильными руками и с нежной настойчивостью уводя. Ее уносят с поля на чистой простыне, укладывают на телегу, и люди с опущенными головами провожают ее к деревне, а собаки теперь молчат.

Мы хороним ее на маленьком кладбище к северу, на небольшой возвышенности, под согбенной ивой, и когда ее гроб предают земле, на него вперемешку с глиной падает дождь. Я последний из тех, кто ее покидает. Я все жду в надежде, что произошла какая-то чудовищная вселенская ошибка, а потому из-за туч скоро засветит солнце и согреет это место, возвращая ее обратно к жизни. Вот из-под земли доносится ее голос. Я спешно скликаю людей, и мы отбрасываем с могилы землю прямо руками. Наконец мы снимаем с гроба крышку и видим ее там – задохшуюся, напуганную, но все-таки живую.

Однако никаких звуков не доносится, и в конце концов я, повернувшись, понуро бреду следом за толпой, расходящейся с церковного двора.