Расплетая радугу. Наука, заблуждения и потребность изумляться - Ричард Докинз

Какое же плодотворное усовершенствование программного обеспечения могло иметь место в случае с головным мозгом человека? Что было равносильно появлению графического пользовательского интерфейса? Приведу самый ясный, какой только могу, пример того, о какого рода изменении может идти речь, но ни в коем случае не решусь утверждать, что именно оно и запустило процесс в действительности. Мой пример — язык. Никто не знает, откуда он взялся. Ни у каких животных, кроме нас, нет ничего хоть сколько-нибудь похожего на синтаксис, и трудно представить себе, какими могли бы быть его эволюционные предшественники. Не меньшим мраком покрыто и происхождение семантики — слов и их значений. Звуки, означающие что-нибудь вроде «накорми меня» или «уходи отсюда», — не редкость в животном мире, но мы, люди, способны на нечто совершенно иное. У нас, как и у других видов животных, имеется ограниченный набор элементарных звуков — фонем, — но мы единственные, кто комбинирует эти звуки, объединяет их в бесчисленные сочетания, значения которых устанавливаются лишь произвольной договоренностью. Семантика человеческих языков — открытая система: мы можем сколько угодно тасовать фонемы, неограниченно наращивая запас слов. Синтаксис — тоже открытая система: из слов можно путем последовательных вставок сложить неограниченно большое количество предложений. «Человек идет сюда. Человек, который поймал леопарда, идет сюда. Человек, который поймал леопарда, убившего коз, идет сюда. Человек, который поймал леопарда, убившего коз, что давали нам молоко, идет сюда». Обратите внимание, как это предложение разрастается в середине, в то время как его края, несущие основную мысль, остаются неизменными. Каждое из добавленных придаточных предложений может быть увеличено точно таким же способом, и пределов допустимого роста здесь нет. Судя по всему, эта возможность потенциально бесконечной распространенности высказывания, внезапно возникшая благодаря одному-единственному синтаксическому нововведению, имеется исключительно в человеческих языках.

Никому не известно, проходил ли язык наших предков через примитивную стадию с бедным словарем и простенькой грамматикой, прежде чем постепенно развиться до нынешнего уровня, когда все существующие в мире языки, а их тысячи, чрезвычайно сложны (кое-кто утверждает, будто все они в точности одинаково сложны, но это звучит чересчур идеологически безупречно, чтобы быть вполне правдоподобным). Я склонен думать, что развитие шло постепенно, но отнюдь не очевидно, что дело непременно должно было обстоять именно так. Некоторые полагают, что язык возник внезапно, будучи в более или менее буквальном смысле изобретен отдельно взятым гением в определенном месте и в конкретный момент. И в том и в другом случае будут справедливы одни и те же рассуждения насчет коэволюции оборудования и программного обеспечения. Тот социум, в котором появился язык, и тот, в котором языка еще не было, — это два совершенно различных социума. Давление отбора, действующее на гены, уже никогда не станет прежним после случившегося. Гены очутились в мире, претерпевшем перемены более радикальные, чем если бы внезапно наступила ледниковая эпоха или появился невесть откуда взявшийся ужасный хищник. В новом обществе, только-только обзаведшемся языком, должен был идти мощнейший естественный отбор в поддержку особей, генетически лучше оснащенных для того, чтобы воспользоваться новыми открывшимися возможностями. Это возвращает нас к окончанию предыдущей главы, где я говорил о том, что гены отбирались по способности выживать в виртуальных мирах, созданных головным мозгом в ходе социальной активности многих поколений. Преимущества, которыми пользовались индивидуумы, способные лучше других эксплуатировать возможности языка, почти невозможно переоценить. И дело не только в том, что головной мозг увеличился в размерах, чтобы лучше управляться с языком как таковым. Помимо этого, весь мир наших предков преобразился вследствие изобретения речи.

Но я использовал пример с языком только затем, чтобы убедить вас в правдоподобии самого предположения о коэволюции оборудования и программного обеспечения. Возможно, фактором, вытолкнувшим человеческий мозг за критический порог увеличения, был и не язык, хотя у меня есть подозрения, что он сыграл тут не последнюю роль. О том, насколько наше звуковоспроизводящее оборудование было готово к речи в те времена, когда головной мозг только начинал разрастаться, ведутся споры. Исходя из палеонтологических данных, есть некоторые основания полагать, что гортань наших вероятных предков Homo habilis и Homo erectus была расположена недостаточно низко для того, чтобы они умели издавать все то разнообразие гласных звуков, какое имеется в распоряжении у современных глоток. Некоторые считают, будто это доказывает, что сам язык появился только на позднейших этапах нашей эволюции. На мой же взгляд, такой вывод свидетельствует о нехватке воображения. Если коэволюция оборудования и программного обеспечения действительно имела место, то мозг мог оказаться не единственным оборудованием, подвергшимся усовершенствованию вследствие этого процесса. Одновременно мог претерпевать изменения и голосовой аппарат, а опущение гортани в ходе эволюции могло направляться речью как таковой. Скудный набор гласных — совсем не то же самое, что полное их отсутствие. Даже если по нашим с вами высоким меркам речь Homo erectus звучала монотонно, она все равно могла служить полигоном для эволюции синтаксиса и семантики, равно как и для самоподстегиваемого перемещения гортани вниз. Между прочим, эректусы, по-видимому, изготавливали лодки и умели разводить огонь. Не стоит их недооценивать.

Отвлечемся на время от языка и подумаем о том, какие еще новинки программного обеспечения могли подтолкнуть размеры головного мозга наших предков к значениям, превышающим пороговые, и положить начало бурному коэволюционному росту. Выскажу два предположения, естественным образом вытекающие из все возраставшей любви наших пращуров к охоте и поеданию мяса. Сельское хозяйство — недавнее изобретение. Большинство наших предков-гоминид были охотниками и собирателями. Те люди, что и поныне ведут такой образ жизни, нередко являются превосходными следопытами. Читая рисунок из отпечатков ног, поврежденной растительности, помета и шерстинок, они могут воссоздавать подробную последовательность событий, происходивших на значительной территории. Следы — это диаграмма, карта, символическое отображение ряда эпизодов из жизни животных. Помните нашего воображаемого зоолога, чья способность реконструировать древние местообитания по строению организма животного подтверждала наш тезис о том, что животное представляет собой описание окружающей среды? Не можем ли мы сравнить с этим зоологом и какого-нибудь искусного следопыта из племени кунг-сан, которому достаточно лишь взглянуть на следы, оставленные в калахарской грязи, чтобы во всех подробностях воссоздать, или смоделировать, картину поведения животных в недавнем прошлом? Эти отпечатки и метки, должным образом прочитанные, равносильны картам и схемам, и я нахожу вполне возможным, что способность понимать такие карты и схемы могла развиться у наших предков еще до появления словесной речи.

Давайте представим себе, как нескольким Homo habilis однажды понадобилось разработать план совместной охоты. В замечательном и жутковатом телевизионном фильме Дэвида Аттенборо «Опасная близость» (1992 г.) показано, как современные шимпанзе осуществляют то, что выглядит как тщательно продуманная и успешно проведенная облава на обезьяну колобуса, которого они затем разорвали на куски и съели. Нет никаких причин думать, будто шимпанзе перед началом охоты сообщали друг другу какой-либо подробный план действий, но есть все основания полагать, что возможность такого обмена информацией была бы для Homo habilis выгодной. Каким образом она могла появиться?