Учитель цинизма - Владимир Губайловский

Битон пришел, рыбы принес. Девушки уху сварили, судачка пожарили с картошкой. Поели, постирали, посуду помыли. Оля вышла в сад. Смотрит, огородик-то совсем загибается. Пошла по воду. Привезла флягу. Вылила ее в ненасытный песок.

Прошлась по саду. Постояла под яблоней. И чувствует укол в живот. Резкий. Она к себе прислушалась. Вроде стихло. Ладно, думает, может, обойдется. Не обошлось. Вошла в комнату. И боль — прокалывающая насквозь. Она встала на колени. Согнулась. В глазах темно. Больно, хоть криком кричи. А кричать нельзя — дети испугаются. Они вот прямо тут же копошатся все трое. Надюха — старшая — руководит. А Ваня весело так: «Мама — лошадка». И влезает ей на спину. Оля как-то его подвигает. Чтобы на бок лечь. Чтобы поймать положение тела, в котором боль можно терпеть. Наталья принесла молоко. Смотрит, что-то с Олей не то: «Что с тобой?» — «Больно, очень». — «Давай на диван». А Ваня двухлетний скачет вокруг: «Мама — лошадка, мама — лошадка!». Наталья его в сторону отвела и стала Олю поднимать. А та встать не может. Наталья видит, что дело совсем плохо. Серьезно все. Кое-как Олю на диван уложила. Оля коленки к животу прижала. «Ничего, Наташа, ничего. Пройдет, сейчас». А у самой губы посинели. Наталья девушка мудрая. Нет, не похоже, что пройдет. «Лежи, терпи, побегу „скорую“ вызывать».

Прибежала в санчасть: «Оле плохо совсем!». Фельдшерица давай звонить в больницу в Шилово. Там говорят: «Ждите, сейчас, выезжаем». Наталья — домой. Оля лежит на диване вся скрюченная. Слезы текут. Дети притихли. Телевизор работает. Там Москва победоносная вся. Наталья села рядом. Оля ее руку взяла. Так вроде полегче.

Машина пришла быстро. Врач Оле живот пощупал. Помрачнел. «Давай терпи. В больницу надо срочно». Оля на Наталью смотрит: «Как ты тут с ними с троими будешь?». Та ее успокаивает: «Ничего, ничего, я справлюсь». — «Позвони в Москву». — «Позвоню, позвоню, не беспокойся». Дети перепуганные. Сидят рядком и смотрят. Оля их по головкам погладила. Врач с Натальей подняли ее под руки и шажок за шажком в машину отвели. Врубили сирену и понеслись.

Подъехали к парому. Там КамАЗы стоят, но место для «скорой» есть. Въехали. Врач паромщику говорит: «Давай заводи срочно. У нас молодуха помирает. Мать двоих детей». Оля лежит в машине. Все слышит. Смотрит в окошко. Небо синее, облака белые. Господи, как же красиво-то! Паромщик катерок завел и — почух-чухали на другой берег.

Они уже были на середине Оки, когда к берегу подъехал газик и начал настойчиво сигналить. Паромщик растерялся. Газик-то председательский. Надо за ним возвращаться. Заглушил мотор. Врач кричит паромщику: «Ты чего задумал! Куда возвращаться! У нас же счет на минуты!» — «Да не могу я, уволит он меня к чертовой матери». И тут водила КамАЗа подошел к краю парома и во всю глотку этому председательскому газику: «Пошел н-а-а-а…!!!». И покатилось по Оке от берега до берега: у-у-у-й! у-у-у-й! у-у-у-й! Паромщик только рукой махнул. Завел мотор и потянул паром дальше. А газик примолк.

Врач паромщика спрашивает:

— Хороший у вас председатель?

— Хороший, ох какой хороший. Стрельнул бы кто разок.

Подъехали к больнице. Олю на каталку. Подняли на третий. Пришел хирург Афанасий Павлович. Пощупал живот. «На стол немедленно. Кажется, уже перитонит». Олю привезли в операционную. Положили на стол. Дали наркоз. Боль отпустила, и она уснула. Начали. Кишечник лопнул, и его содержимое уже просочилось в брюшную полость. Хирург сражался за Олину жизнь пять с половиной часов: промывал брюшину. Резал и шил. Резал и шил. Оттяпал добрый кусок кишечника. Он спас Олю. Просто спас мою Олю.

Что с ней случилось, Афанасий Павлович как-то неопределенно говорил. Вроде бы рыбья кость воткнулась в кишечник, и началось воспаление. Оно продолжалось, видимо, несколько дней. А потом кишечник лопнул. Вот когда она в горку упиралась с флягой, тогда, наверное, и лопнул.

Просто рыбья кость. Обломок чужого организма. Впился в ткань. И неизвестно, что бы случилось, если бы не Наталья, если бы «скорая» не поспела, если бы паромщик уперся и вернулся за хорошим председателем… Впрочем, отчего же неизвестно? Известно. Почти наверняка.

Когда мы в Шилово приехали, я сразу в больницу к Оле пошел. Смотрю на нее — а моей Оли нет. Одни глаза остались. Огромные, распахнутые. Смотрит она на мир и удивляется: «Как странно, а я все еще здесь. И вы все тоже, оказывается, еще здесь. Как странно…».

А я ей, как последний идиот, все про нашу нежную революцию, про ребят погибших рассказываю и чуть не плачу об них. Оля смотрит на меня и думает: «У него жена чуть не померла, а он мальчиков погибших жалеет. Прям вот весь в соплях. Об них есть, наверное, кому поплакать. Ну какой же полный же баран. Даже обидно. Все-таки у мужиков что-то определенно с головой. Им бы все революции делать, а около себя ничего не видят». Так и было.

Я вошел в дом. Обнял Наталью. Я был ей так благодарен, что она есть, что она была рядом с Олей. Я не очень понимал, что сказать. Просто обнял. И прижал к себе детей.

И мы с Ваней пошли за водой. Я катил тележку под горку мимо стожков, а рядом шел Ваня. И я чувствовал, что возвращаюсь к жизни. И возвращает меня к главным ее смыслам этот двухлетний человек, идущий рядом со мной.

Отец посадил в машину Наталью с детьми. И увез в Москву. А мы с Надеждой Константиновной остались. Теща каждый день в Шилово ездила в больницу. А я занимался домом. Убирал все — что на чердак, что в подпол. Ну, может, не сразу найдут, может, не все растащат. Самое ценное к Васе увез на Мальчике.

Оля лежала в палате. Ей перевязки делали. Она салфетки вязала крючком и дарила врачам и сестрам. Афанасий Павлович приходил, осматривал ее, кивал головой. Он был доволен своей работой. Теща хотела ему денег дать немного, много у нас не было. Но он ничего не взял. Только его жене Оля подарила вязанный воротничок.

И через три дня, когда врач разрешил Оле ходить, мы вернулись в Москву.

А ведь могло случиться, что Кузя и Ваня остались бы в один день круглыми сиротами. Отец — под танками сгинул, а мать — от перитонита. В какой же веселой стране мы живем, только сил радоваться отчего-то не хватает.

86

Когда мы с Олей вернулись домой, Москва уже оклемалась от приступа эйфории и заметно поскучнела. Розанов говорил, что Россия слиняла в три дня. Советский Союз тоже в три дня слинял. Наверное, это такая местная традиция.

24 августа Верховная рада провозгласила независимость Украины. Распад страны стал необратимым. Теперь ГКЧП казался громким криком в горах, который будит лавину. И лавина сошла… И огромная страна растрескалась на черепки с острыми, режущими краями.

Мы забрали детей от моих родителей и наконец собрались все вместе в нашей огромной полупустой квартире.

Я медленно выпрастываюсь из глубокого сна. Встаю и иду в ванную чистить зубы. Чищу долго, старательно, постепенно просыпаюсь.

Оля кричит мне из кухни: