Учитель цинизма - Владимир Губайловский

— А они захотят остановиться-то?

— А если стрелять начнут?

— Мы считаем, что они люди. Иначе все вообще бессмысленно.

— На Садовом что, не люди были?

— Там все неправильно делали. Не надо было в тоннель бросаться и обзор у танков закрывать. Танки прошли бы по Садовому и ушли.

— Они и ушли, только народу покрошили немерено.

— Погибших человек сто, говорят. Не считая раненых.

— Да нет, вроде поменьше.

— Они открыли огонь поверх цепей, и пули по навесной падали на людей.

— Раз трупы есть, они теперь не остановятся, им терять нечего.

— А может, наоборот — в штаны наложат и разбегутся?

— Хорошо бы, конечно…

Шеварднадзе приехал. Идет сквозь толпу. Ему аплодируют. Он тронут таким приемом. Все-таки мужественный человек. Мог бы и отсидеться, а вот приехал ведь.

— На мост! Цепи на мост! Танки уже на Кутузовском.

Стены Белого дома кажутся теплыми на ощупь. Хочется к ним прижаться. Но нельзя, нужно идти на мост.

Светка улыбается.

— Какая ночь хорошая.

— Живым все хорошо.

— Почему у тебя все шутки похоронные?

— Да ведь они у меня всегда такие.

— Не замечала.

Толик командует:

— Пошли уже. Хватит прохлаждаться.

Он строит нашу инвалидную команду, и мы идем на мост. Стоим. Перед нами только одна редкая цепь. За нами еще цепи. Мост впереди пустой. Кутузовский, насколько можно видеть, тоже пустой и темный. Вроде вдалеке появилась машина. Наверно, сейчас танки пойдут. Люди тихо переговариваются. Ничего не происходит. Стоим. Минуты тяжелые, как гири. Мы их двигаем, навалившись плечом.

Подходит юноша. Он возбужден.

— Танки развернулись на Можайке и уходят из города.

Опять эта пытка надеждой. А может, атака так и не начнется? Потусуемся на свежем воздухе и домой пойдем? Эх, только что-то не верится.

Танки так и не появились. Цепи на мосту начинают разбредаться. Мы сидим у костра. Почему-то все время возникают разговоры, что должен приехать Патриарх. Он как будто даже выехал.

— Да, если бы сейчас пришел, то вообще все, кто тут есть, обратились бы.

— Расслабься. Патриарх сейчас небось молебен служит за здравие ГКЧП и танки окропляет, чтобы мы им красочку не поцарапали.

— Эх, неверы! А я знаю, придет, может, инкогнито. Может, он уже здесь. Сидит у костра, безо всяких там мантий и панагий. Слушает вас и тихо-тихо молится за всех, и поэтому нас с вами до сих пор никто не тронул.

— Тогда он не Патриарх, а Христос.

— Почему бы ему не последовать достойному примеру?

К костру подходит человек.

— Цепи нужны на набережную и к третьему подъезду — там сейчас атака «Альфы» начнется.

— Вот тогда и узнаем, кто за нас молится.

Светка задумчиво:

— А у меня помидоры есть, может, понадкусаем?

Стелем на парапет газетку. Едим Светкины помидоры. Все уже здорово устали. На набережной людей совсем мало — может, человек сто. Никто не строится в цепи. Люди стоят редкой толпой и ждут. Сейчас здесь выдвинется «Альфа». Но «Альфа» все-таки люди же, не танки. Может, не так страшно.

Скоро начнет светать. Накрапывает. Дождь пошел. Все сильнее, сильнее. Мы стоим, мокрые, как бобики. Толпа тает на глазах. Дождь делает то, что не смог сделать страх. Из динамиков кто-то надрывается, кажется, Станкевич: «Не расходитесь! Они ждут, когда никого не останется! И пойдут в атаку!».

Может, и так. Но это было столько раз за ночь, что уже как-то не действует. От холода и усталости сковывает безразличие. Если сейчас начнется атака, я и с места сдвинуться не смогу. Так и буду стоять, как соляной столб, пока лихой спецназовец череп не раскроит. А людей, и правда, что-то совсем мало. Пять утра уже, метро скоро пойдет.

Мы прячемся под эстакадой у СЭВа. Там еще люди. Под эстакаду входит девушка. Мокрая насквозь. Берет свои длинные волосы и отжимает, как белье. И улыбается. Меня прокалывает странное чистое чувство. Боже мой, как она прекрасна! Я оглядываюсь. Какие красивые лица. И Светка. И Толик. Он снимает и протирает очки. Беззащитные близорукие глаза. И все вокруг какие-то просветленные.

Подтягивается утренняя смена. Женщина с огромной сумкой. Сует нам бутерброды. Я благодарю, но не беру. Есть просто не могу. Дождь стихает. Потом с новой силой. Можно пойти поспать немного. Завтра такая же ночь. Сколько их еще будет?

Час пик. Очень много людей. Они едут на работу. Они спешат. Я смотрю на них и не понимаю: как они могут? Как они смеют ничего не знать, ничего не видеть? Там ребята погибли. А они — на работу. Я думаю о тех, кто сейчас стоит в цепях под проливным дождем. А эти на работу едут. Нет, чего-то я определенно не понимаю.

Едем к Светке и Толику домой. Толик достает заначку — немного спирта. Прихлебываем. По привычке слушаем радио. Говорит московский комендант Калинин: хулиганы напали на мирные танки, патрулировавшие улицы. Есть жертвы. Мне хочется этого коменданта порвать на неопознаваемые фрагменты. Сука!

Прощаюсь с друзьями и отправляюсь домой. В метро наконец спадает напряжение, да и спирт подействовал. Я засыпаю.

И снится мне сон. Вроде бы мирный, но тревожный. Трава. Гуси. Ока. Катерок чух-чух-чух. Бабка Нюрка с торбой. Едет на рынок. Деньги в носовом платке. Развязала, пересчитывает. Сейчас пересчитает и засунет куда-то в трусы. Ока — плавная, берега как по лекалу вычерчены. Но почему-то небо совсем черное. Небо черное, а светло.

Просыпаюсь. Моя станция. Сердце ноет. Что-то не так. Ну еще бы все так. Ребята погибли. И чем кончится вся эта заваруха, неизвестно. Но это-то как раз понятно. Что-то еще… Выхожу из метро. Автобус. И наконец мой диван. Падаю и отключаюсь. Нужно обязательно до вечера выспаться. Сознание спутывается. Проваливаюсь в темную глубину…

21 августа, около 13 часов. Телефон.

— Да.

В трубке встревоженный голос подружки Люськи. Она работает в нашей поликлинике и живет рядом.

— Ты дома?

— Дома. Я сплю.

— Ох, ты что, не знаешь, что в городе творится?! Сегодня ночью была настоящая война. Танки штурмовали Белый дом, есть погибшие и раненые, и много, только не знаю сколько. Как хорошо, что ты дома и не знаешь ничего, а то ведь я боялась…

— Люся, друг мой, я типа в курсе. Я был там этой ночью.

— Да ты что!

В ее голосе слышится восхищение. Я скромен, как павлин. Хвост непроизвольно распускается.

— Да, Люсенька, и сегодня опять пойду.