Кровь хрустального цветка - Сара А. Паркер

меня своей бешеной воле, мой огонь вспыхивает, встречаясь с его льдом, и я отдаюсь столкновению зубов, языков и губ.

Мы – два океана, схлестнувшиеся в битве за пространство. Победителей нет, только хаос и опустошение. Только размытые берега и полная потеря себя. Но в этот момент… мне абсолютно все равно.

Может, он и целует так, словно ненавидит, но меня достаточно закалила его язвительность. Это единственный способ общения, который я знаю.

Он рвет мое сердце на части острым кончиком языка, изливая рокот глубоко в меня, дурманит голодными звуками. Последние искры сознания гаснут, смытые волной отчаянной плотской жажды, желанием ощутить его вкус, прикосновением его зубов к моей нижней губе, приказывающих сдаться низменным первобытным инстинктам.

Рордин выпускает мои запястья, и я тут же погружаю пальцы в его кудри. Он скользит ладонью по подолу моей рубашки, поднимая ее выше бедер, обнажая ягодицы. Жесткие пальцы впиваются в мягкую плоть. Он ловит зубами мою нижнюю губу, держит ее.

Рычит.

Я вся дрожу под его взглядом, раскрываюсь, и его пальцы скользят так близко к тому месту, где его ложь не властна. К тому месту, что помнит лишь то, как эти пальцы кружат у входа в мое тело, дразня… уговаривая…

Дрожащие веки опускаются.

Рордин рычит и подхватывает меня, заставляя обхватить ногами его бедра, вжимая меня спиной в дверь.

Низ живота сводит, между ног все горит. Исходит волнами восхитительного жара, который заставляет меня тереться, и тереться, и…

Я издаю стон, мое сознание превращается в беспорядочную смесь инстинктов, которой движет только одно…

Он.

– Ты, мать твою, останешься здесь, слышишь?

Его слова льются, как жидкий шоколад, я жадно их глотаю, сосредоточенная на новой волне горячего желания, бушующей в обнаженном центре моего существа.

Я чую этот запах – аромат моего желания, чтобы он насытил мое тело и необузданный разум. Забрал мою боль и разорвал безудержным наслаждением. Потому что этот мир холоден, жесток и бессердечен, а я просто хочу хоть на короткое мгновение почувствовать себя счастливой. Почувствовать себя кому-то близкой.

Близкой ему.

Он относит меня к постели, поглощая голодные стоны требовательным ртом, и вдавливает в матрас, а потом обрушивается следом, как оползень в горах.

Я теряюсь под ним, погребенная под его гибкой мощью, опьяненная его запахом, его тяжестью, силой…

Я вздергиваю бедра, приглашая твердую выпуклость в его штанах прижаться теснее, страстно желая, чтобы она надавила на вход.

Чтобы он проник в мое тело, как проник в душу.

Я скольжу руками между нашими сжатыми телами…

Отчаянно.

Ищуще.

Но стоит моим пальцам едва коснуться завязок его штанов, как Рордин прикусывает мою нижнюю губу и вскакивает с кровати.

– Будь паинькой, – говорит он и, не оглядываясь, направляется к двери.

Рордин распахивает ее прежде, чем я успеваю моргнуть или облизать ранку на губе, и захлопывает, бросая меня распластанной на его кровати, – с раздвинутыми ногами и повисшим в воздухе приторно-цветочным запахом моего возбуждения.

Раздается звук вставляемого в замок ключа, последовавший за этим лязг заставляет мое сердце ухнуть куда-то в желудок, рывком возвращая меня обратно на землю из облаков, куда Рордин меня поднял.

Нет.

Нет, нет, нет…

Я скатываюсь с постели, на непослушных, словно забывших, как двигаться, ногах бегу к двери и пытаюсь повернуть ручку.

Она неподвижна.

– Рордин! – Я луплю по дереву ладонью, потом долблю пяткой, когда он не отвечает. – Рордин! Если ты бросишь меня тут взаперти, я тебя никогда не прощу! Слышишь?!

Никакого ответа. Одна лишь тишина пустого коридора. Я не ощущаю присутствия Рордина.

Он ушел.

Но я все равно снова и снова кричу его имя, пока горло не становится таким же искалеченным, как моя гордость. Я молочу по двери до тех пор, пока деревянную поверхность не окрашивает кровь.

Но этого недостаточно.

Я продолжаю: впиваюсь ногтями, пинаю ногой, стучу кулаками, толкаю плечом, пока не измучаюсь и не устану окончательно, а рассудок не лопнет по швам.

Ты, мать твою, останешься здесь…

Слова навязчивым колоколом звенят в ушах, ноги подкашиваются, и я падаю на пол. Это, наверное, больно, но я ничего не чувствую.

Я потеряна. Онемела, сломлена. Разум замкнулся на неудаче, жрущей меня изнутри…

Рордин воспользовался моей слабостью. Дал напиться из своего колодца, и я жадно глотала, пока не опьянела, не потеряла рассудок. А потом он толкнул меня в глубокую яму и бросил там без единого выхода.

И теперь все, что мне остается, это утонуть.

Глава 47

Орлейт

Cжавшись в комок, я баюкаю искалеченную голову…

Рордин запер меня в своей комнате.

Я могла бы осмотреть все его вещи, почерпнуть что-то новое о нем из его же личного пространства, но я не буду этого делать.

Мне уже все равно.

Теперь, с его уходом, перед глазами стоит пустой, невидящий взгляд Мишки. В ушах звучит лишь ее удивленный вдох, когда Рордин вонзил клинок ей в сердце.

Пусть врук добрался до нее первым, но это Рордин забрал ее последний вздох, как будто хотел принять на себя тяжесть ее смерти.

Интересно, сколько крови скопилось на его совести за эти годы? Я, вероятно, никогда не узнаю, потому что он не дает мне ничего, кроме пустых загадок.

Я отказываюсь жить в мире, где нет тебя…

На горле пылает обжигающий след его крепкой хватки.

В тот момент моя жизнь была в руках Рордина – руках, способных сломать меня легким нажимом. Это и возбуждало, и шокировало, потому отчасти мне отчаянно хотелось, чтобы он и правда стиснул пальцы сильнее, сковал меня теми чувствами, которые так хорошо скрывает.

Я хотела, чтобы он сорвался и чтобы я могла доказать, что не так уж уязвима. Доказать, что, хоть все эти годы я и пряталась в его тени, я не тепличный хрупкий цветок, который замыкается в себе из-за пары смятых ле– пестков.

Возможно, именно этого он и ждал, вытаскивая клинок из сердца Мишки. Чтобы боль заставила меня увянуть. Но смерть оставляет в тебе семя, и мои внутренности уже покрыты ростками. От них не закрыться, не спрятаться.

Я поднимаю голову, вцепившись в волосы и уставившись в противоположную стену. Не вижу ничего, кроме высоких окон и леса Ватешрам.

В комнате Рордина нет никаких украшений. Единственная мягкость – пышная кровать с балдахином и черное стеганое одеяло, от которого теперь приторно пахнет моим возбуждением.

Я цепляюсь взглядом за мольберт – набросок на нем в том же состоянии, в каком я видела его в