Музыка ночи - Джон Коннолли

Оставалось только гадать, что же нашло на автора, обязанного своему персонажу и славой, и немалым доходом?

Впрочем, писателем мистер Хедли не был, а потому не резонерствовал по поводу мотивов поведения автора.

* * *

А теперь давайте отвлечемся от Кэкстона и поразмыслим над затруднительным положением Артура Конан Дойла в год выхода «Последнего дела». В письме от тысяча восемьсот девяносто первого года к своей матери Мэри Фойл Дойл он признается: «Убью-ка я, наверное, своего Холмса… Пускай на этом все и закончится. Он отвлекает мой ум от лучших вещей». Применительно к Конан Дойлю «лучшими» считались, вероятно, исторические романы, которые, как полагал писатель, были более достойны его времени и таланта, чем «элементарные», с его точки зрения, рассказы о Холмсе.

(Ах это словечко, отдающее неприятной двусмысленностью в устах его главного персонажа: «Элементарно, Ватсон!»)

Вот, казалось бы, очевидная причина уничтожить своего героя, не правда ли? Однако после кончины Конан Дойла в Кэкстонскую библиотеку прибыл весьма специфический манускрипт, засунутый в первоиздание «Мемуаров Шерлока Холмса» от тысяча восемьсот девяносто четвертого года – том завершался как раз «Последним делом». На первый взгляд, рукопись была написана рукой Конан Дойла, но при близком рассмотрении становилась различима разница в написании заглавных букв. Кроме того, здесь присутствовало протяженное подстрочное примечание об этимологии термина «профессор», нетипичное для автора.

К рукописи прилагалось письмо от Конан Дойла, где живописалось, как он, проснувшись апрельским утром девяносто третьего года, наткнулся на данный фрагмент на своем рабочем столе. Похоже, автор терялся в догадках, не разновидность ли это некоего спиритического написания (Конан Дойл был одержим мыслями о подсознательном, а то и вовсе о влиянии сверхъестественного при создании произведений). Быть может, размышлял он далее, он сам встал ночью и в лунатическом состоянии начал писать, потому как общий стиль рукописи и впрямь напоминал его собственный. После изучения манускрипта Конан Дойл оглядел свою правую руку и не заметил на ней ни единого следа чернил, но затем с изумлением обнаружил, что три пальца левой замазаны черным. Сие откровение и вынудило его лихорадочно искать ближайший стул, чтобы сесть и успокоиться.

Боже мой, что же все-таки случилось? – размышлял он тревожно. И что еще важней: как это может сказаться на его подаче? Не превращается ли он в амбидекстера – то есть в человека, прекрасно владеющего обеими руками, или, не дай господь, в приверженца леворукости? Левши-боулеры[75] на крикетной площадке – это одно, от них вреда нет… зато левши-бэтсмены[76] для команды подлинная обуза: из-за них на поле приходится делать перегруппировку со всей вытекающей суетой, маетой и занудством. Ум плыл от ужасных последствий, которые способно навлечь собственное тело, вышедшее из-под контроля. Шутка ли: он ведь может перестать быть отбивающим за команду Марилебона!

Постепенно Конан Дойл успокоился, а страх в нем сменился подобием очарованности. Однако после прочтения манускрипта он вновь занервничал.

На плотно исписанных листах излагался подробный разговор Шерлока Холмса с профессором Мориарти, которые, судя по контексту, условились встретиться в питейном заведении «Бенекиз», известном приватностью своих номеров и качеством вин. Согласно манускрипту, встречу инициировал Мориарти, направив в дом на Бейкер-стрит записку, а заинтригованный Холмс согласился за бокалом пообщаться с главой преступного мира.

В своем письме Конан Дойл объяснял, что́ именно встревожило при первом прочтении: хронологически о персонаже Мориарти он начал упоминать лишь считаные дни назад, а сам рассказ пока еще даже не имел названия. Тем не менее в отрывке Мориарти присутствовал, так сказать, в зрелом своем виде и сидел в «Бенекиз», готовясь к крайне своеобычному разговору с Шерлоком Холмсом.

Выдержка из рукописи (Кэкстонская библиотека / каталожный номер MSH 94: MS)

«Холмс пристально оглядывал Мориарти, и его нервы были напряжены до предела. Перед ним находился самый опасный человек в Англии – расчетливый, хладнокровный мозг преступного мира. Впервые за многие годы Холмс испытал неподдельный страх, даже несмотря на взведенный револьвер, скрытый под салфеткой.

– Надеюсь, вино вам по вкусу, – сказал Мориарти.

– Оно вами не отравлено? – спросил Холмс. – Я не решаюсь прикоснуться к бокалу! Вдруг вы подбросили в него очередную адскую смесь вашего собственного изготовления?

– Но зачем мне так поступать? – удивился Мориарти. Он, казалось, был искренне озадачен такими словами.

– Вы – мой заклятый враг, – ответил Холмс. – У вас наследственные склонности самого дьявольского характера. Криминальный след буквально пронизывает вашу кровь. Если бы я мог освободить от вас общество, я бы считал это венцом своей карьеры.

– Кстати, насчет заклятости, – произнес Мориарти.

– Что именно? – осведомился Холмс.

– Вам не кажется странным, что прежде вы о ней не упоминали? В смысле, о том, что я – ваш заклятый враг. Некий криминальный Наполеон, паук в сердце инфернальной паутины с тысячей нитей, ответственный за половину зла, творимого в Лондоне, и всякое такое. Вы ищете меня уже столько лет, Холмс!.. Почему же вы до сих пор обо мне ни разу не упомянули? Я вас просто не понимаю! Ведь я для вас – гений преступного мира, находящийся в сердце некоего вселенского заговора! Будь я на вашем месте, я бы говорил о Мориарте без устали.

– Я… – Холмс сделал паузу. – Знаете, в подобном ключе я никогда не рассуждал. Кстати, вынужден признать, что с некоторых пор в моем разуме действительно закрепился ваш образ. Но, быть может, все дело в том, что недавно я стукнулся головой… хотя убежден, доктор Ватсон такое происшествие непременно бы зафиксировал.

– Он записывает все подряд, – усмехнулся Мориарти. – Вряд ли бы он упустил нечто подобное.

– В самом деле. Мне с ним везет.

– А меня такое поведение, признаться, раздражает, – заявил Мориарти. – Это все равно что быть Сэмюэлом Джонсоном[77] и обнаруживать, что каждый раз, когда ты берешь чашку кофе, Босуэлл[78] педантично протоколирует положение твоих пальцев и вдобавок просит тебя сказать что-нибудь остроумное.

– А вот здесь мы с вами расходимся. Именно поэтому я не негодяй.

– Сложно быть негодяем, когда кто-то записывает все твои дела до мелочей, – ухмыльнулся Мориарти. – С этим можно податься в Скотленд-Ярд, где сделать полное признание и заодно сберечь силы блюстителям правопорядка, дабы они не суетились. Но нам, я полагаю, следует возвратиться к предмету обсуждения, а именно к моему внезапному появлению на сцене.