Музыка ночи - Джон Коннолли

Позже, подумал он сквозь муку, и не в самом конце, когда единственное, чего я жажду, – это воссоединиться с ней, или же, если вне нового мира нет ничего, то затеряться в темноте, где нет боли. Тогда ее потеря не будет мною ощущаться, и меня поглотит равнодушная ко всему беспредельность.

Он тяжело опустился в кресло. Зазвонил телефон, но было непонятно, где раздается звонок – в его реальности или в ее. Они наслаивались друг на друга, как кадры кинопленки с разными актерами. Его жена скинула домашние туфли, бросилась на кровать и схватила трубку.

– Алло? Ой, привет. Просто замечательно! Добралась нормально, и номер нам дали наш. – Она помолчала. – Неужели? Вот беда!.. И когда разрешат вылет? Значит, не вся поездка будет насмарку.

Снова пауза. Он различил жестяной дребезг собственного голоса в трубке.

– Тогда имеет смысл остановиться в отеле аэропорта. Хотя так хорошо, как здесь, там, конечно, не будет. Я тебе гарантирую. – И она рассмеялась своим непередаваемо чувственным, грудным смехом, эдаким заговорщицким контральто.

Он знал, что именно она услышала, поскольку все это он говорил ей сам – он помнил свои реплики почти дословно, как и каждую минуту того уикенда. А сейчас прошлое возвращалось к нему и вызывало бурю противоречивых чувств, главным из которых стало осознание. Нахлынуло неимоверное облегчение, смешанное со стыдом. Как он только посмел в ней усомниться! Под самый занавес, после долгих, совместно прожитых лет он подумал, что она могла ему изменить!

Позор какой! Хотелось повиниться перед ней, но не получалось.

– Прости меня, – прошептал он, и у него отлегло от сердца.

Он погрузился в воспоминания. Аэропорт засыпала пурга, и авиакомпании отменяли рейсы. Он работал до упора: было много встреч с нужными людьми. Успевал он только на последний рейс, а когда прибыл в аэропорт, надпись на табло гласила «ЗАДЕРЖКА»… а затем появилась и вовсе «ОТМЕНА». Он был вынужден провести вечер в отеле аэропорта, чтобы, пользуясь близостью, сигануть первым же утренним рейсом, если только позволит погода.

Ему повезло, и следующую ночь они встретили вместе (это был единственный раз, когда канун их юбилея они встретили раздельно: она – в их номере, а он – в комнатке совсем другого отеля, поглощая из коробки пиццу и уставившись в телевизор, где транслировали хоккейный матч).

Но, если честно, тот вечер выдался не слишком плохим – своеобразной передышкой от семейной жизни. За все сорок восемь лет их супружества набиралось лишь несколько ночей, которые он провел вдалеке от жены.

Однако у него ускользала какая-то деталь. Пробел этот странно зудел, как пятачок кожи, который тянет почесать. Он клял свою ущербную память, а его между тем одолевала буря эмоций.

К себе молодому он ощущал подобие ревности. Он был дерзким, возвеличенным своей собственной значимостью. Иногда он посматривал и на других женщин (только смотрел, не более), а иной раз подумывал о своей бывшей подружке Карен, которая, кстати, могла бы стать его супругой. Она поступила в элитный колледж на северо-востоке, ожидая, что он последует за ней, а он решил учиться поближе к дому. Они пробовали поддерживать отношения на расстоянии, но не сложилось. В самые первые годы он думал о том, что его жизнь могла сложиться совершенно по-другому. Что бы случилось, если бы он женился на Карен? Как бы выглядели их дети? Как бы он себя чувствовал, если бы делил с ней супружеское ложе? Наверное, он бы будил ее в темноте поцелуем, чувствовал ее отклик, ощущал у себя на спине ее руки и неторопливо совокуплялся.

Потом мысли о Карен потускнели, выветрились, и он довольствовался своим выбором в настоящем, благодарный за все то, что он получает от жизни – и от нее. И надо же такое представить: молодой ферт, самонадеянный, беспечный лоботряс спит с красавицей-женой, не понимая до конца собственного везения! Уму непостижимо.

Она повесила трубку и принялась задумчиво водить пальцем по камешку и золотому ободку обручального кольца. Затем она встала (он продолжал сидеть в кресле, не шелохнувшись), посмотрела на снежинки, которые кружились за окном, и задернула портьеры, после включила прикроватные торшеры. Свет озарил спальню теплым перекрестным сиянием, и она начала раздеваться.

Той ночью ему было дано быть с ней, отдаленно и вместе с тем – донельзя интимно. Он направился в ванную и сидел на кафельном полу санузла, припав щекой к стене, а она мирно слушала саксофон Стэна Гетца по радио. Когда он осмелился покинуть ванную, она в махровом халате уже сидела на кровати, накрутив на голову гостиничное полотенце, красила на ногах ногти и смеялась на какое-то глупое комедийное шоу, которое в его присутствии никогда не включала (и он блаженно смеялся вместе с ней). Она заказала в номер салат «Кобб» с беконом, авокадо и оливками и полбутылки шабли, и он смотрел на следы ее пальцев, оставленные на запотевшем стекле бокала. Потом она листала страницы книги, которую он дал ей тогда, думая, что роман ей понравится. Теперь он читал вместе с ней – содержание книги он давно позабыл, и теперь они оба погрузились в перипетии сюжета.

Спустя некоторое время она размотала полотенце, тряхнула волосами, высвободилась из халата и переоблачилась в комбинацию. Соскользнула под одеяло, выключила свет и устроилась под одеялом. Он оставался с ней наедине. Лицо ее в темноте почти светилось, хотя казалось бледным и расплывчатым. Он почувствовал приближение сна, но боялся закрыть глаза, втайне зная, что, когда проснется, ее здесь он уже не застанет. Он хотел, чтобы ночь длилась нескончаемо. Мысль о том, что он опять с ней разлучится, продолжала приносить ему мучительную боль.

Однако в его голове зудело ощущение важного, значимого момента, который ускользал из памяти, – нечто связанное с каким-то разговором, имевшим место именно здесь, в их номере отеля. Но, похоже, это медленно возвращалось к нему – неторопливо, по крупицам, но он восстанавливал в захламленном чулане своей памяти картину далекого уикенда.

Они занялись любовью – и она как-то странно затихла. Он посмотрел на нее и обнаружил, что она молча плачет.

«Что с тобой?»

«Ничего».

«Ничего себе «ничего!» Ты плачешь».

«Ты подумаешь, что я глупая».

«Вот еще. Ну-ка говори».

«Я видела про тебя сон»…

Вот оно мелькнуло и снова ушло. Он напряг память. Как говорится, сон в руку. Вещий. Впрочем, все в ту ночь было вещим. Дыхание молодой жены изменилось, став ровнее и глубже: она задремала. Он в глухом отчаянии закусил губу.

Что он силится вспомнить, а оно ускользает?

Левая рука занемела, наверное, из-за неудобной позы. Он попробовал переменить положение, но стало еще хуже. Боль быстро распространялась по телу, словно яд, впрыснутый в кровеносную систему. Он открыл рот, и приток воздуха смешался со слюной. Грудь сдавило, как будто его оседлала какая-то незримая сущность, стискивая сердце так, что оно представлялось зажатой в кулаке красной массой, из которой выжималась кровь.