Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

земле зверь. Или я тебя, или ты меня. Какой номер обуви, подследственный?

– Сорок второй.

– Костюм какого размера носил?

– Тот, что украл?

– Ты мне не верти! Украл… Дома какой размер носил?

– Не знаю.

– Как не знаешь?

– У меня один и был-то костюм, отец подарил ко дню рождения.

– Давай, давай, чекистская харя! «Отец подарил»! Мозги-то мне не крути, знаем, сколько вам грошей отваливали. Высосали из народа всю кровушку… А ну, стань к стене!

– Стрелять хочешь?

– Мараться!.. Исполнителя держим – все, как у больших.

Я подхожу к стене. Он меряет мой рост линейкой, работает ею легко, как купец.

– Так я и думал, – говорит он, – пятидесятый, третий рост.

– Что, в торговле работали?

– Точно. Продавал, – тихо отвечает он. – Продашь – а сердце сладенько так щемит и в слезу тянет. Русский слезу любит. И покаянье – тоже. А без содеянного ведь не покаешься.

– Федора Михайловича перечитался?

– Нет, – смеется Пал Палыч, – актов ревизий.

Он снимает трубку телефона и набирает четырехзначный номер.

– Алло, Иван Васильевич? Привет. Пятидесятый, третий рост. Сорок два. Точно. Да. Ну, как у тебя? Ага, слышу. Горластый… – Следователь манит меня к себе. Я подхожу к нему, и он передает мне трубку. – Слушай, – говорит он, – твои друзья концерт дают.

Я беру трубку и слышу в ней отчаянный, нечеловеческий вой, чей-то пьяный смех и крики. Ударить этой трубкой Пал Палыча по голове? Какой смысл? Убить я его не убью, а они со мной покончат в два счета. Шишка на голове этого ублюдка не стоит моей жизни.

Передаю трубку Пал Палычу. Он жадно смотрит в мое лицо.

– Страшно? – спрашивает он.

– Страшно.

– Мне – тоже.

– Предателям всегда страшно. Они – трусы.

– Да что ты! – удивляется Пал Палыч. – Предатель – он всегда храбрый, он возмездия ждет, а все равно отступничает. Думаешь, мне по ночам пенька ноздри не щекочет? У-у-ух, как щекочет. Коньяк пью – трезвею, спать не могу, страх душит. Но утром-то я где? Здесь я утром. И – боец!

– Какой ты боец? Палач.

– Разве я тебя мучил? Пальчики тебе ломал? Низ резал? Я с тобой, как боец с бойцом, – по-честному, я – вот он весь. Я мук тебе не делал, зачем напраслину возводишь?

– Будешь еще, наверное…

– Я – нет. А за других ответ не держу, не табуном живем, каждый по своей свободе.

– По «свободе»? Дерьмо ты, Пал Палыч… И даже по русскому имени противно тебя называть.

В кабинет приносят власовскую форму. Павел Павлович берет френч, привычным жестом продавца меряет его на руку и протягивает мне:

– Пятидесятый. Третий рост. Носи на здоровье.

– Не пойдет у нас дело, Павел Павлович.

– Плохо будет. Боль будешь чувствовать. Горло сорвешь, а потом – все равно согласишься. В гестапо тебя просто лупили. Это не страшно, они аккуратисты, гансы-то. Аккуратисты вонючие. Побили – велик страх! Мы страданий больше гансов прошли, у нас в каждом своя досада. Гансы служат, когда бьют, а мы, когда вашего брата обрабатываем, мы тоской своей русской исходим, правду ищем. Вот какой коленкор выходит, так что смотри!

– Ладно, посмотрю.

Пал Палыч говорит:

– В окошко глянь. Не бойсь, не бойсь, заглянь, там решетка, все одно ничего не сделаешь. Вишь одноэтажненький домишко? Это тюряга, а за тем забором – наш спецлагерь для тех, кто вроде тебя фордыбачит и лягается. Знаешь, что такое спецлагерь? Это вот что: немцы – химики, они, когда кой-чего изобретают, на жидочках испытывают, но ведь жид – из юркости составлен, поди угадай, как немецкие лекарства будут на обыкновенных людей действовать. Так вот, мы спецлагерников к евреям приравниваем. Когда у аккуратистов появляется нужда – так отрываем с работы одного-двух и отправляем в лаболатории.

– «Лаборатории» надо говорить, а не «лаболатории»…

– Силен. Страх в себе дерзостью давишь? Силен, ничего не скажу. Ну так что? Попробуешь боль или в согласие перейдешь?

– В согласие не перейду.

– Дурак обратно же. Ты моего совета послушай: надень форму, сапожки – и на фронт, а там жик-жик – и к своим. Так, мол, и так, заставил меня Пал Палыч.

– А фамилия у Пал Палыча какая?

– Абрамсон у него фамилия! Абрамсон, по имени Еврей Иванович!

– Ясно.

– Ишь, чекист вонючий выискался! А ну, надевай форму, падла!

– Не сторгуемся. Пал Палыч. Не выйдет.

Пал Палыч набирает номер и говорит в трубку, посмеиваясь:

– Иван Васильевич? Привет. Снова Баканов беспокоит. Веселый у меня сидит. Ох, веселенький. Заходи с ребятами, побалакаем, может, на месте все и решим. Ладно? Жду. А как твой? Ясно. Ага. Ну и слава богу.

Иван Васильевич все время сосет леденцы: поэтому изо рта у него пахнет кондитерским магазином. Руки он держит в карманах, брови – густые, нахмуренные, сросшиеся у переносья. Лоб высокий и гладкий – без одной морщинки.

– Грабли на стол, – негромко говорит он.

Я кладу руки на стол. Он стремительно вытаскивает свою правую руку из кармана и бьет что есть силы по моим пальцам. Я ору. Сначала я ничего не могу понять, а потом вижу кости, торчащие из мяса: он перебил мне два пальца. Я вижу его как в тумане. Я вижу его руку и на ней – кастет с шипами.

– Отопри шкаф, – говорит он Пал Палычу.

Тот отпирает дверцы и, подняв меня за воротник, затаскивает в шкаф. Дверцы захлопываются, щелкает замок. Я заперт в шкафу. Из перебитых пальцев льется кровь.

– Когда чего надумаешь, – говорит Павел Павлович, – покричи громко-громко, охрана услышит – отопрут. Только про хорошее кричи, про согласие. Про несогласие свое не кричи, а то еще хуже будет.

Унизительно и гадко вспоминать и описывать все это. Человечеству, конечно, надо знать про то, с чем шел фашизм. Но если люди будут знать до тонкостей о том, через что мы проходили, – тогда дети станут рождаться стариками. Ничего не надо бояться в жизни. Ничего – кроме фашизма. Его надо уничтожать во всех проявлениях. Иначе – мир кончится.

Глава третья

Уже три месяца я живу в концлагере. Приговор: пожизненное заключение.

На груди и на спине у меня красная мишень. Это прекрасно, мне радостно носить на груди красную мишень, хотя зеленый или черный винкель несут с собой куда более легкую жизнь в лагере, потому что черный и зеленый – это жулики, или сутенеры, или убийцы.

В сравнении с тюрьмой концлагерь – легче. Нас в бригаде двенадцать человек. Мы остаемся на аппельплаце после переклички.

– Скидавай сапоги, – командует наш капо.

Два француза приносят двенадцать пар новых хромовых сапог.

– Наденете эти сапоги, – лениво говорит капо, которого все зовут «дядя Петя», – побегаете в них по плацу, походите по лужице