Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

ничего не могу с собой поделать. Просто у меня не будет силы, чтобы прикончить его, – я же знаю.

– Их вилль шлафен, – говорю я и закрываю глаза.

– Э, – говорит немец, – битте.

Поезд идет быстро. Я еду к гибели. Он – от нее. «Немцы… – думаю я. – Будьте вы прокляты, фашисты. Ненавижу. Всех вас ненавижу…»

Следователь с интересом разглядывает меня сквозь толстые стекла пенсне. Он смешно двигает веснушчатым носом, почесывает мизинцем и говорит на неплохом русском:

– От вас воняет гадостью.

Я молчу. Что я могу сказать ему?

– Ну, что же вы не отвечаете, что «от тебя самого, собака, пахнет гадостью»? – смеется следователь.

Он долго смеется, а потом достает из ящика стола флакон духов и протягивает их мне.

– Бери это, – говорит он, – и немножечко полей на себя, а то мне трудно говорить. Тебя сегодня вечером вымоют в баньке, а пока покапай духи.

Обливаюсь духами. Запах у них горький и удивительно приятный. В комнате запахло завядшими цветами.

– Французские духи, – поясняет следователь, – ты когда-нибудь слыхал про французские духи, а?

– Слыхал.

– А что ты слыхал про них?

– Люди говорили, что они хорошие…

– Это гоффорили, – он именно так и произнес «гоффорили», – классики французской литературы. Так у вас называли писателей Франции в школе?

– Так.

– Видишь, я – все знаю. А в институте тоже их так называли?

– Тоже так.

– В каком же институте ты учился?

«Как он меня поймал, – думаю я, – вот же сукин сын. Говорят, они очень не любят тех, кто учился в наших институтах».

– Ну, что же ты молчишь, как воды напился?

– У нас так не говорят. У нас говорят – «воды в рот набрал»…

Следователь снова смеется и грозит мне пальцем.

– А ты, я вижу, храбрый? Ну так где?

– Что «где»?

– Не хитри со мной.

– Я не хитрю.

– Где ты учился?

– Учителем хотел быть.

– Учить деток истории?

– Нет. Черчению.

– А… Значит, ты умеешь рисовать? Чертежник должен уметь очень хорошо рисовать, не так ли?

Следователь протягивает мне листок бумаги и два тонко отточенных карандаша.

– Нарисуй мне дом с двумя окнами.

Я рисую дом с двумя окнами. Следователь берет листок, внимательно рассматривает рисунок, усмехается и рисует рядом с моим домом свой – тоже с двумя окнами.

– Вот, видишь? – спрашивает он. – Так рисуют чертежники. Я сам был чертежником.

– Так я же учился только на первом курсе…

– Ай-яй-яй, как нехорошо обманывать старших. Разве ты не знаешь, что в Советском Союзе есть приказ 76/924-а, подписанный председателем ГКО Сталиным о том, что студенты первых курсов не призываются в армию? Или, может быть, ты добровольно бросил матушку и папашку? А? Может быть, ты ушел бить фашистских гадов добровольно?

– Нет, я из института ушел, а меня и забрали в армию…

– Добровольно ушел из института?

– Прогнали…

– Плохо учился?

– Да.

– По каким предметам плохо учился?

– По всем.

– И по черчению тоже?

– Тоже.

– А как же ты сдал вступительные экзамены? – смеется следователь. – А? Разве ты не сдавал специальный предмет? Рисунок? Два чертежа?

Я молчу.

– Ну? – тихо говорил следователь. – Совсем запутался в лжи, маленький шалунишка?

Следователь откидывается на спинку стула, снимает пенсне, протирает стекла замшевой тряпочкой, вздыхает и лезет за сигаретами. Он закуривает, прячет зажигалку в нагрудный карман черного френча и нажимает кнопку звонка. Входят двое – тоже в черном.

«Сейчас начнется, – думаю я и чувствую, как у меня холодеют руки. – Сейчас он покажет зубы, этот очкастый».

Следователь барабанит пальцами по столу и смотрит на меня, по-прежнему улыбаясь. Он смотрит на меня минуту-другую, целую вечность. Потом поднимается, обходит стол, опирается на мое плечо и говорит:

– Я ничего от тебя не хочу. Я хочу тебе добра.

Он возвращается за стол и начинает что-то быстро писать на графленом листке бумаги. Иногда он замирает и сидит, закрыв глаза. Потом делает глубокую затяжку, выпускает голубой дым тонкой струйкой к потолку и снова продолжает писать.

Так продолжается полчаса, не меньше. Потом он вскидывает голову, видит меня, изумляется и спрашивает:

– О, ты еще здесь, врунишка? Сейчас ты пойдешь в баньку, а потом в камеру. Отдохнешь, поспишь и снова придешь ко мне. Есть возражения? – Он улыбается. – Или «замечания к проекту резолюции»? Нет. Ну и хорошо.

Он отдает приказ двум в черном, что замерли у двери. Те подходят ко мне, несильно ударяют по шее и уводят из кабинета.

Меня поместили в одиночку. Уже три часа я стою в одном белье. В камере холодно, сесть нельзя, потому что койка пристегнута к стене и откидывает ее надзиратель только в десять часов вечера. Все остальное время надо двигаться или стоять, вытянув руки по швам, напротив глазка. Мой ворованный костюм на дезинфекции. Егерское белье отобрали, а взамен выдали застиранное, тоненькое, матерчатое белье, которое от холода совсем не защищает. А в егерском я спал на земле, в мокром кустарнике и совсем не замерзал. Просто затекали руки и ноги, но холода я не чувствовал.

Сколько можно держать меня в холоде? Вот собаки… Я попробовал прислониться к стене, но сразу, же отпрянул: от нее несло могильным холодом. Начал ходить по камере, но теплее от этого не стало. Тогда я начал бегать – два шага вперед, два назад.

В дверь грохочут сапогами.

– Стоять смирно!

Стою перед дверью по стройке «смирно». Стою полчаса, час, два. Снова начинаю ходить, а потом – бегать. Дверь отворяется, в камеру врываются два надзирателя. Они совсем недолго пробыли в моей камере, но зато мне придется довольно долго залечивать рассеченную бровь и ухо, которое стало похожим на лепешку.

И снова я стою перед глазком двери и постепенно совсем перестаю чувствовать тело, холод, боль. По мне растекается сладкая теплая истома, меня всего раскачивает, за дверью орет надзиратель, наверное, он кричит, чтобы я не двигался, но я не могу не двигаться, потому что тело теперь уже не мое, оно не слушается меня, оно не подвластно мне.

Я очнулся в кабинете моего следователя. Я лежу в кресле. Рядом – на спинке стула – мой костюм. Под стулом – ботинки и шерстяные носки. Следователь качает головой, вздыхает и говорит:

– Я дал им выговор за бессердечность, этим плохим надзирателям. Но не могли же мы отдать тебе грязный костюм? Тебе самому было бы в нем противно и гадко, не так ли?

– Так.

– Ну вот видишь…

Он подвигает стул ко мне, садится на него верхом, предлагает мне закурить, быстро и ловко закуривает сам, усмехается и кладет мне руку на колено.

– Уй, как ты замерз, шалун, надо погреться,